Когда у нее исчезнут всякие сомнения, Она пойдет к сестре и признается во всем. «Так вот, что ты скрывала от меня, – сказала бы Элизабет. – В этом нет ничего постыдного. Скорее наоборот». И отрадная новость стала бы для нее началом ее выздоровления.
Событие, перевернувшее жизнь Аньес, произошло неожиданно и совсем обычно: как-то после обеда, когда Аньес высматривала клиентов, сидя за рулем своей «Аронд», ее внимание привлекла группа людей, образовавших большой круг на углу Елисейских полей и улицы Берри. Она замедлила ход машины и, увидев, что это уличный спектакль, затормозила. Хотя ей много раз приходилось видеть подобные представления в столице, это показалось ей более трогательным, чем обычно: в центре круга из любопытных, недоверчивых скептиков и даже насмешников стоял немного комичный салютист и пел религиозный гимн под аккомпанемент убогого духового оркестра, состоявшего из нескольких человек, одетых, как и он, в униформу Армии спасения. Рядом, на раскладном стульчике, сидела женщина с подвесом, куда менее насмешливые прохожие клали пожертвования.
Аньес никогда ничего не делала для Армии спасения по той причине, что католическое сектантство, в духе которого она воспитывалась, внушило ей с юности, что это благотворительное учреждение – протестантская выдумка. И она вдруг упрекнула себя, что глупо верила этому. Почему бы не помочь Армии спасения? Настоящее милосердие не терпит различия в любви к ближнему. Во всяком случае, Элизабет ее поняла бы. Выйдя из машины, Аньес направилась к женщине, которая что-то говорила толпе. Эта женщина вовсе не была интеллектуалкой, и ее речь, немного заученная, выражала наивную веру. Она рассказывала о своем личном духовном опыте, о том, как божественный зов коснулся ее, о том, как внимателен должен быть каждый смертный к подобному зову, который Бог не преминет послать ему тем или иным способом. Выслушав эту наивную проповедь, Аньес положила на поднос банкноту и вышла из круга. Она почувствовала такое моральное удовлетворение от своего поступка, что решила регулярно выделять на пожертвование десятую часть из своего гнусного заработка. Пробираясь через толпу любопытствующих к своей машине, она, нечаянно задев какого-то парня, пробормотала:
– Простите…
Их взгляды встретились. Аньес так и застыла на месте, словно зачарованная. Ее губы дрогнули…
Она не верила своим глазам: этот офицер в бежевой военной форме и фуражке с золотым козырьком, украшенной эмблемой с якорем, этот голубоглазый светловолосый красавец показался ей вдруг архангелом. Во всех своих мечтах, во всех ожиданиях она не представляла себе избавителя в образе мужчины; все попытки найти его возвращали ее к одному и тому же лицу – лицу Элизабет. И вдруг она почувствовала, что ее спаситель мог быть именно таким – красивым, чистым юношей, удивительным образом возникшим перед ней. Едва ли она даже заметила, как он, козырнув по-военному, уступил ей дорогу, едва ли уловила смысл слов, сказанных им по-французски с легким англо-саксонским акцентом, скорее они прозвучали для нее как мелодия:
– Прошу Вас, мадемуазель…
У нее не было сил пробираться сквозь толпу к своей машине. Она стояла перед ним, чувствуя, как ее лицо заливается краской, но не краской стыда, а румянцем невинной девушки. В это мгновение она припомнила один эпизод ранней юности: как-то они гуляли вдвоем с Элизабет в их далеком провинциальном городке; тогда им едва исполнилось пятнадцать лет, и в то время они одевались одинаково. Взрослый парень, увидев их, воскликнул: «Мое сердце колеблется между вами двоими!» Элизабет непринужденно рассмеялась, а Аньес покраснела. С тех пор она не переживала вновь этого горячего прилива крови к лицу, когда не знаешь, приятно это или тягостно. И почему-то, когда Сюзанн представила ей в баре на улице Понтье мнимого Жоржа Вернье, Аньес не покраснела, а, наоборот, смертельно побледнела…
Видя ее смущение и странную неловкость, незнакомец проводил ее взглядом и, заметив, что она идет, спотыкаясь, догнал ее, желая помочь.
– Вам нехорошо, мадемуазель? Можете опереться на мою руку.
– Спасибо, – пробормотала она, кладя свою руку на манжет с золотыми пуговицами. – Я так взволнована этим представлением. Но сейчас мне уже лучше… Благодарю Вас, месье…
– Офицер американского флота Джеймс Хартвел, – сказал он.
Они подошли к машине Аньес. Он открыл дверцу. Аньес была в нерешительности, ей не хотелось расставаться с ним. Ах, как она была далека сейчас от того привычного кокетства, которым она завлекала клиентов.
– А Вы, мадемуазель? Могу я узнать Ваше имя в ответ на мое?
– Аньес…
Ее настоящее имя сорвалось с ее уст непроизвольно: она совсем забыла свою кличку «Ирма».
– Какое красивое имя, Аньес… Оно звучит так нежно.
– Вам нравится?
– Очень… Мне нравится и сделанный Вами только что благородный поступок…
– В нашей жизни, столь стремительной, – продолжал он, – не так уж много людей, готовых потратить свое время, чтобы вот так взять и остановить свою машину! Ну а теперь, когда мы знаем имена друг друга, я могу надеяться снова увидеть Вас?
– Где же?
Эта просьба, эта ситуация были так хорошо знакомы ей, но она не нашлась, что ответить.
Но, несмотря на беспорядочность мыслей, она сразу же поняла, наверное, благодаря тому, что в эту самую минуту ее сестра молилась за нее на своей больничной койке, что единственным средством освободиться от проклятой любви было пережить новую любовь, любовь настоящую, всеочищающую…
3
МИЛЫЙ РЫЦАРЬ
Состояние здоровья сестры Элизабет начало улучшаться. Она могла уже подниматься, но ей еще не разрешали покидать больничное отделение. Почувствовав себя лучше, она стала беспокоиться о своих обязанностях, которые оставила без внимания из-за своей болезни – о сестрах, иногда наносивших ей короткие визиты, так как у них было много работы, и, кроме того, им нужно было заменять больную, и особенно о своих стариках, от которых ей передавали пожелания выздоровления.
С утра до вечера она находилась в состоянии почти полной бездеятельности, хотя она и вызвалась чинить белье – одно из привычных ей занятий.
Обычно ее дни были очень загружены: после раннего подъема и молитвы, предназначенной лишь для монашек, она должна была, как и все ее подруги, быть готовой посвятить последующие двенадцать часов уходу за стариками.
В приюте у каждой из сестер были определенные обязанности. Элизабет занималась в основном «постоянными» и «несносными» стариками, которые достаточно бодро переносили тяжесть своих лет. Как они чувствуют себя сейчас, когда ее нет рядом с ними?
Все «постоянные» и «несносные» Элизабет были мужчинами. С момента ее поступления в приют ей не приходилось ухаживать за женщинами, но это ее не расстраивало.
– Я предпочитаю, – говорила она, – заниматься сотней стариков, чем десятью старухами.
Не было ни одной сестрицы, которая бы думала по-другому, но милосердие запрещало им оказывать кому-либо предпочтение. Для стариков сестра Элизабет была последней девушкой их жизни: этот белый головной убор, это черное платье, кожаный пояс которого напоминал пояс братьев Ордена Святого Жана, а широкая накидка воскрешала в памяти монашек из Канкаля, – все это для мужчин, вынужденных жить вместе, составляло тем не менее неоценимое женское присутствие, одновременно материнское, так как она оказывала им поддержку, и дочернее, из-за ее юного возраста.
Устав монастыря был категоричным: старики должны были жить в одном помещении, а старухи – в другом. Исключения допускались очень редко, в том случае, когда принимали престарелую супружескую пару и не могли предоставить ей отдельную комнату. Муж и жена имели право встречаться в определенное время дня в комнатах отдыха, в библиотеке и, чаще всего, в саду. Из окна больничного отделения Элизабет часто наблюдала с волнением за этими старыми супругами, сидящими рядом на скамейке.
Все приюты были построены по одному образцу: с одной стороны здание для женщин, с другой – для мужчин. Между ними находились широкие аллеи для прогулок, сад, часовня – единственное место, где могли собраться все, чтобы помолиться – но разделение продолжалось и здесь: скамейки слева были предназначены для женщин, а скамейки справа – для мужчин, – условие, необходимое для того, чтобы поддержать полное согласие среди сотен стариков и старух, у которых далеко не всегда был спокойный характер. С возрастом характер портится…
Особенно тяжелым был характер у старух. Почти все недолюбливали друг друга и никогда не были довольны постоянным уходом и добротой, которая их окружала. Их спальни, столовые, комнаты отдыха и внутренний двор были идеальной площадкой, где расцветали сплетни, злословие, зависть и скаредность. И каждый раз, когда это было необходимо, улыбка, а иногда и окрик сестры, восстанавливали мир, бывший на самом деле лишь перемирием.
Из всех сестер сестра Кэт, ирландка по происхождению, пользовалась самым большим авторитетом у старух, которые ее побаивались: никто в приюте не умел говорить таким грозным голосом.
– Если вы не прекратите, Мелани, я пожалуюсь матушке-настоятельнице, чтобы она лишила вас десерта сегодня вечером.
Иногда старухи были нарочно злы по отношению к тем, кто добровольно согласился быть их служанками. Если бы Жанне Жюган, основательнице ордена, пришло в голову учредить награды, чтобы оценить заслуги самых скромных сестриц, то все те, чье существование было посвящено уходу за старухами, все без исключения, заслужили бы орден Большого Креста за терпение.
Старики же вели себя намного послушнее. Вспоминая о них, Элизабет повторяла: «Это всего лишь дети, которые слишком быстро состарились».
Было семь часов утра. Услышав, что месса подошла к концу, она подумала: «Вот и время обхода». Под этим ласковым названием в приюте подразумевались самые грудные заботы, а иногда и самые непривлекательные в больничном отделении, где многие старики не могли подняться с постели. Некоторые, полностью парализованные, были прикованы к постели даже в течение нескольких лет, что не мешало им иметь всегда свежее белье, которое меняли ежедневно.
Для таких больных Элизабет была способна на все: она их умывала, кормила с ложечки, как маленьких детей, пыталась заставить их произнести несколько слов молитвы, рассказывала им сказки, читала газеты, стараясь их развлечь, выслушивала их жалобы и сетования. Нужно было, чтобы ни один из этих несчастных не чувствовал себя покинутым… Разве не сестра милосердия, похожая на Элизабет, увиденная Чарльзом Диккенсом на войне в 1846 году, вдохновила его на такие строки: «От этой женщины веет таким спокойствием и святостью, что, увидя ее, я почувствовал себя в присутствии высшего существа, а ее слова так проникали в мое сердце, что глаза мои наполнились слезами».
Среди «постоянных» больничного отделения было несколько таких, кто полностью потерял рассудок и не мог больше говорить. С ними Элизабет была еще терпеливее. Ее ясные глаза, точно такие же, как и у Аньес, смотрели с любовью на эту молчаливую скорбь, ловя малейший признак того, что несчастный готов покориться своей судьбе при условии, что лицо сестрички будет склоняться над ним.
Покончив с этими длительными и трудными заботами, Элизабет шла заниматься теми стариками, которых она называла «мои несносные», находя в этом утешение. Почему она называла их «несносными»? Потому, что эти обитатели приюта составляли деятельное, динамичное, ворчливое и немного беспокойное ядро монастыря.
В остальном у «несносных» были самые добрые сердца, всегда готовые оказать услугу, особенно Элизабет, которая была для них маленькой феей.
Это были люди самых различных профессий. Тот, которого звали Ипполит Дюко, носил кличку Кавалерист. Когда-то он работал сапожником в кавалерийской школе города Сомюр, по которой теперь очень скучал. Для Ипполита Дюко французская кавалерия перестала существовать с тех пор, как ее преобразовали в моторизованные части. Он не переставал повторять:
– Как можно испытывать радость, когда шьешь сапоги, если люди больше не знают, что такое лошадь? – Кавалерист был отчаянно влюблен в свою профессию, почти исчезавшую.
Элизабет тем не менее смогла использовать его навыки, сделав из него мастера по починке многочисленных башмаков для жильцов приюта. Случалось, она давала ему особую работу, состоящую в том, что нужно было сшить обувь для больных с деформированными и искалеченными ногами. Старому Ипполиту это льстило, он больше не чувствовал себя бесполезным. Наградой за эту работу были пачки крепкого табака для его трубки, которую он постоянно держал во рту.
Другой личностью среди этих «несносных» стариков был финансист, который не возражал, если его называли месье Раймон. Он был настоящим банкиром, но, к сожалению, его банк потерпел банкротство. Ему пришлось влачить жалкое существование забытого всеми, покинутого родственниками до того дня, как его подобрали сестры. Следуя своему принципу использовать опыт больных, Элизабет возложила на него ведение учета так называемых «чрезмерных» расходов. На самом деле они были очень скромны и сводились к улучшению обычной жизни обитателей приюта: дополнительный десерт, подписка на газеты, закупка карточных колод, чтобы было им чем заняться долгими зимними вечерами. Месье Раймон справлялся со своими обязанностями со скрупулезной честностью и сознанием, достойным всяческих похвал: он наилучшим образом вел книгу приходов и расходов. Назначенный на этот пост почти официально, он пользовался в приюте особым уважением.
Бывшего мастера золотых и серебряных дел Арсена звали здесь ювелиром. Польза, которую он приносил, была очевидной: он чинил кольца, ничего не стоившие, но составлявшие единственную ценность старух, ремонтировал часы, такие же старые, как и их владельцы… Его шедевром была чеканка для часовни, представлявшая ковчег.
Наконец, был Певец, настоящее имя которого было довольно обычным, но псевдоним звучным: «Серебряный Голос из Сен-Помье». Несмотря на свои семьдесят семь лет, он еще хорошо выглядел и умел движением, только ему свойственным, откидывать назад свои седые роскошные волосы, как будто он все еще властвовал со сцены над восхищенной толпой. Он был певцом в кабаре во времена расцвета этого жанра. По его словам, он исполнял любые песни в заведениях, давно исчезнувших или переоборудованных под кинотеатры. «Когда я работал в Эдеме…», «Я вспоминаю об Алькадаре…», «Одно из моих триумфальных выступлений с песней «Когда вновь расцветут белые лилии», имевшей огромный успех…» Для него Майоль, Морис Шевалье были всего лишь недоучками. Что же касается современных певцов, он даже не хотел о них слышат «Настоящих артистов больше нет!» – повторял он.
Элизабет удалось найти чувствительную струну в сердце этого притворщика, доверив ему управление хором, который выступал в дни больших праздников, – удивительным артистическим ансамблем, состоявшим из дрожащих и надтреснутых голосов, но общая душа которого горела желанием. Тот, кто не видел импозантного Серебряного Голоса из Сен-Помье на репетициях в столовой, надсаживающегося от крика и отбивающего такт широким жестом, ничего не понимает в удивительной красоте бель канто.
Таким образом, среди так называемых «несносных» были самые разные люди.
Элизабет, как и другие сестры, никогда не забывала, что первостепенной задачей Ордена Святого Жана было милосердное гостеприимство по отношению к этим старикам, возраст которых перевалил за шестьдесят, без всякого различия, невзирая ни на вероисповедание, ни на происхождение. В этом заключалось истинное милосердие.
Элизабет думала не только о том, чтобы посвятить себя добродетели и религиозным обетам, она также помогала душам этих стариков обрести Господа Бога, а Богу – их души… Ее призвание, вдохновленное любовью к Богу и бедным, освященное призывом к милосердию, не становилось ли оно бесконечно кротким, благословенное словом господним? «То малейшее, что вы делаете для этих несчастных, вы делаете для меня», – эту заповедь Иисуса, ее Небесного Супруга, Элизабет воплощала, неся бремя повседневных забот, на самом же деле доставляя большую радость несчастным старикам.
Часто ей приходилось повторять самой себе в глубине души один из заветов основательницы Ордена Святого Жана: «Мы являемся всего лишь простым орудием в милостивых руках Господа Бога».
И, так как в пяти частях света было триста двадцать приютов, восемьсот тысяч стариков были пригреты и окружены заботой, как и те, что жили здесь, на авеню дю Мэн – жили в мире с Господом Богом, окруженные постоянными заботами монахинь.
Аньес была одновременно удивлена и счастлива слышать слова сестры-привратницы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Событие, перевернувшее жизнь Аньес, произошло неожиданно и совсем обычно: как-то после обеда, когда Аньес высматривала клиентов, сидя за рулем своей «Аронд», ее внимание привлекла группа людей, образовавших большой круг на углу Елисейских полей и улицы Берри. Она замедлила ход машины и, увидев, что это уличный спектакль, затормозила. Хотя ей много раз приходилось видеть подобные представления в столице, это показалось ей более трогательным, чем обычно: в центре круга из любопытных, недоверчивых скептиков и даже насмешников стоял немного комичный салютист и пел религиозный гимн под аккомпанемент убогого духового оркестра, состоявшего из нескольких человек, одетых, как и он, в униформу Армии спасения. Рядом, на раскладном стульчике, сидела женщина с подвесом, куда менее насмешливые прохожие клали пожертвования.
Аньес никогда ничего не делала для Армии спасения по той причине, что католическое сектантство, в духе которого она воспитывалась, внушило ей с юности, что это благотворительное учреждение – протестантская выдумка. И она вдруг упрекнула себя, что глупо верила этому. Почему бы не помочь Армии спасения? Настоящее милосердие не терпит различия в любви к ближнему. Во всяком случае, Элизабет ее поняла бы. Выйдя из машины, Аньес направилась к женщине, которая что-то говорила толпе. Эта женщина вовсе не была интеллектуалкой, и ее речь, немного заученная, выражала наивную веру. Она рассказывала о своем личном духовном опыте, о том, как божественный зов коснулся ее, о том, как внимателен должен быть каждый смертный к подобному зову, который Бог не преминет послать ему тем или иным способом. Выслушав эту наивную проповедь, Аньес положила на поднос банкноту и вышла из круга. Она почувствовала такое моральное удовлетворение от своего поступка, что решила регулярно выделять на пожертвование десятую часть из своего гнусного заработка. Пробираясь через толпу любопытствующих к своей машине, она, нечаянно задев какого-то парня, пробормотала:
– Простите…
Их взгляды встретились. Аньес так и застыла на месте, словно зачарованная. Ее губы дрогнули…
Она не верила своим глазам: этот офицер в бежевой военной форме и фуражке с золотым козырьком, украшенной эмблемой с якорем, этот голубоглазый светловолосый красавец показался ей вдруг архангелом. Во всех своих мечтах, во всех ожиданиях она не представляла себе избавителя в образе мужчины; все попытки найти его возвращали ее к одному и тому же лицу – лицу Элизабет. И вдруг она почувствовала, что ее спаситель мог быть именно таким – красивым, чистым юношей, удивительным образом возникшим перед ней. Едва ли она даже заметила, как он, козырнув по-военному, уступил ей дорогу, едва ли уловила смысл слов, сказанных им по-французски с легким англо-саксонским акцентом, скорее они прозвучали для нее как мелодия:
– Прошу Вас, мадемуазель…
У нее не было сил пробираться сквозь толпу к своей машине. Она стояла перед ним, чувствуя, как ее лицо заливается краской, но не краской стыда, а румянцем невинной девушки. В это мгновение она припомнила один эпизод ранней юности: как-то они гуляли вдвоем с Элизабет в их далеком провинциальном городке; тогда им едва исполнилось пятнадцать лет, и в то время они одевались одинаково. Взрослый парень, увидев их, воскликнул: «Мое сердце колеблется между вами двоими!» Элизабет непринужденно рассмеялась, а Аньес покраснела. С тех пор она не переживала вновь этого горячего прилива крови к лицу, когда не знаешь, приятно это или тягостно. И почему-то, когда Сюзанн представила ей в баре на улице Понтье мнимого Жоржа Вернье, Аньес не покраснела, а, наоборот, смертельно побледнела…
Видя ее смущение и странную неловкость, незнакомец проводил ее взглядом и, заметив, что она идет, спотыкаясь, догнал ее, желая помочь.
– Вам нехорошо, мадемуазель? Можете опереться на мою руку.
– Спасибо, – пробормотала она, кладя свою руку на манжет с золотыми пуговицами. – Я так взволнована этим представлением. Но сейчас мне уже лучше… Благодарю Вас, месье…
– Офицер американского флота Джеймс Хартвел, – сказал он.
Они подошли к машине Аньес. Он открыл дверцу. Аньес была в нерешительности, ей не хотелось расставаться с ним. Ах, как она была далека сейчас от того привычного кокетства, которым она завлекала клиентов.
– А Вы, мадемуазель? Могу я узнать Ваше имя в ответ на мое?
– Аньес…
Ее настоящее имя сорвалось с ее уст непроизвольно: она совсем забыла свою кличку «Ирма».
– Какое красивое имя, Аньес… Оно звучит так нежно.
– Вам нравится?
– Очень… Мне нравится и сделанный Вами только что благородный поступок…
– В нашей жизни, столь стремительной, – продолжал он, – не так уж много людей, готовых потратить свое время, чтобы вот так взять и остановить свою машину! Ну а теперь, когда мы знаем имена друг друга, я могу надеяться снова увидеть Вас?
– Где же?
Эта просьба, эта ситуация были так хорошо знакомы ей, но она не нашлась, что ответить.
Но, несмотря на беспорядочность мыслей, она сразу же поняла, наверное, благодаря тому, что в эту самую минуту ее сестра молилась за нее на своей больничной койке, что единственным средством освободиться от проклятой любви было пережить новую любовь, любовь настоящую, всеочищающую…
3
МИЛЫЙ РЫЦАРЬ
Состояние здоровья сестры Элизабет начало улучшаться. Она могла уже подниматься, но ей еще не разрешали покидать больничное отделение. Почувствовав себя лучше, она стала беспокоиться о своих обязанностях, которые оставила без внимания из-за своей болезни – о сестрах, иногда наносивших ей короткие визиты, так как у них было много работы, и, кроме того, им нужно было заменять больную, и особенно о своих стариках, от которых ей передавали пожелания выздоровления.
С утра до вечера она находилась в состоянии почти полной бездеятельности, хотя она и вызвалась чинить белье – одно из привычных ей занятий.
Обычно ее дни были очень загружены: после раннего подъема и молитвы, предназначенной лишь для монашек, она должна была, как и все ее подруги, быть готовой посвятить последующие двенадцать часов уходу за стариками.
В приюте у каждой из сестер были определенные обязанности. Элизабет занималась в основном «постоянными» и «несносными» стариками, которые достаточно бодро переносили тяжесть своих лет. Как они чувствуют себя сейчас, когда ее нет рядом с ними?
Все «постоянные» и «несносные» Элизабет были мужчинами. С момента ее поступления в приют ей не приходилось ухаживать за женщинами, но это ее не расстраивало.
– Я предпочитаю, – говорила она, – заниматься сотней стариков, чем десятью старухами.
Не было ни одной сестрицы, которая бы думала по-другому, но милосердие запрещало им оказывать кому-либо предпочтение. Для стариков сестра Элизабет была последней девушкой их жизни: этот белый головной убор, это черное платье, кожаный пояс которого напоминал пояс братьев Ордена Святого Жана, а широкая накидка воскрешала в памяти монашек из Канкаля, – все это для мужчин, вынужденных жить вместе, составляло тем не менее неоценимое женское присутствие, одновременно материнское, так как она оказывала им поддержку, и дочернее, из-за ее юного возраста.
Устав монастыря был категоричным: старики должны были жить в одном помещении, а старухи – в другом. Исключения допускались очень редко, в том случае, когда принимали престарелую супружескую пару и не могли предоставить ей отдельную комнату. Муж и жена имели право встречаться в определенное время дня в комнатах отдыха, в библиотеке и, чаще всего, в саду. Из окна больничного отделения Элизабет часто наблюдала с волнением за этими старыми супругами, сидящими рядом на скамейке.
Все приюты были построены по одному образцу: с одной стороны здание для женщин, с другой – для мужчин. Между ними находились широкие аллеи для прогулок, сад, часовня – единственное место, где могли собраться все, чтобы помолиться – но разделение продолжалось и здесь: скамейки слева были предназначены для женщин, а скамейки справа – для мужчин, – условие, необходимое для того, чтобы поддержать полное согласие среди сотен стариков и старух, у которых далеко не всегда был спокойный характер. С возрастом характер портится…
Особенно тяжелым был характер у старух. Почти все недолюбливали друг друга и никогда не были довольны постоянным уходом и добротой, которая их окружала. Их спальни, столовые, комнаты отдыха и внутренний двор были идеальной площадкой, где расцветали сплетни, злословие, зависть и скаредность. И каждый раз, когда это было необходимо, улыбка, а иногда и окрик сестры, восстанавливали мир, бывший на самом деле лишь перемирием.
Из всех сестер сестра Кэт, ирландка по происхождению, пользовалась самым большим авторитетом у старух, которые ее побаивались: никто в приюте не умел говорить таким грозным голосом.
– Если вы не прекратите, Мелани, я пожалуюсь матушке-настоятельнице, чтобы она лишила вас десерта сегодня вечером.
Иногда старухи были нарочно злы по отношению к тем, кто добровольно согласился быть их служанками. Если бы Жанне Жюган, основательнице ордена, пришло в голову учредить награды, чтобы оценить заслуги самых скромных сестриц, то все те, чье существование было посвящено уходу за старухами, все без исключения, заслужили бы орден Большого Креста за терпение.
Старики же вели себя намного послушнее. Вспоминая о них, Элизабет повторяла: «Это всего лишь дети, которые слишком быстро состарились».
Было семь часов утра. Услышав, что месса подошла к концу, она подумала: «Вот и время обхода». Под этим ласковым названием в приюте подразумевались самые грудные заботы, а иногда и самые непривлекательные в больничном отделении, где многие старики не могли подняться с постели. Некоторые, полностью парализованные, были прикованы к постели даже в течение нескольких лет, что не мешало им иметь всегда свежее белье, которое меняли ежедневно.
Для таких больных Элизабет была способна на все: она их умывала, кормила с ложечки, как маленьких детей, пыталась заставить их произнести несколько слов молитвы, рассказывала им сказки, читала газеты, стараясь их развлечь, выслушивала их жалобы и сетования. Нужно было, чтобы ни один из этих несчастных не чувствовал себя покинутым… Разве не сестра милосердия, похожая на Элизабет, увиденная Чарльзом Диккенсом на войне в 1846 году, вдохновила его на такие строки: «От этой женщины веет таким спокойствием и святостью, что, увидя ее, я почувствовал себя в присутствии высшего существа, а ее слова так проникали в мое сердце, что глаза мои наполнились слезами».
Среди «постоянных» больничного отделения было несколько таких, кто полностью потерял рассудок и не мог больше говорить. С ними Элизабет была еще терпеливее. Ее ясные глаза, точно такие же, как и у Аньес, смотрели с любовью на эту молчаливую скорбь, ловя малейший признак того, что несчастный готов покориться своей судьбе при условии, что лицо сестрички будет склоняться над ним.
Покончив с этими длительными и трудными заботами, Элизабет шла заниматься теми стариками, которых она называла «мои несносные», находя в этом утешение. Почему она называла их «несносными»? Потому, что эти обитатели приюта составляли деятельное, динамичное, ворчливое и немного беспокойное ядро монастыря.
В остальном у «несносных» были самые добрые сердца, всегда готовые оказать услугу, особенно Элизабет, которая была для них маленькой феей.
Это были люди самых различных профессий. Тот, которого звали Ипполит Дюко, носил кличку Кавалерист. Когда-то он работал сапожником в кавалерийской школе города Сомюр, по которой теперь очень скучал. Для Ипполита Дюко французская кавалерия перестала существовать с тех пор, как ее преобразовали в моторизованные части. Он не переставал повторять:
– Как можно испытывать радость, когда шьешь сапоги, если люди больше не знают, что такое лошадь? – Кавалерист был отчаянно влюблен в свою профессию, почти исчезавшую.
Элизабет тем не менее смогла использовать его навыки, сделав из него мастера по починке многочисленных башмаков для жильцов приюта. Случалось, она давала ему особую работу, состоящую в том, что нужно было сшить обувь для больных с деформированными и искалеченными ногами. Старому Ипполиту это льстило, он больше не чувствовал себя бесполезным. Наградой за эту работу были пачки крепкого табака для его трубки, которую он постоянно держал во рту.
Другой личностью среди этих «несносных» стариков был финансист, который не возражал, если его называли месье Раймон. Он был настоящим банкиром, но, к сожалению, его банк потерпел банкротство. Ему пришлось влачить жалкое существование забытого всеми, покинутого родственниками до того дня, как его подобрали сестры. Следуя своему принципу использовать опыт больных, Элизабет возложила на него ведение учета так называемых «чрезмерных» расходов. На самом деле они были очень скромны и сводились к улучшению обычной жизни обитателей приюта: дополнительный десерт, подписка на газеты, закупка карточных колод, чтобы было им чем заняться долгими зимними вечерами. Месье Раймон справлялся со своими обязанностями со скрупулезной честностью и сознанием, достойным всяческих похвал: он наилучшим образом вел книгу приходов и расходов. Назначенный на этот пост почти официально, он пользовался в приюте особым уважением.
Бывшего мастера золотых и серебряных дел Арсена звали здесь ювелиром. Польза, которую он приносил, была очевидной: он чинил кольца, ничего не стоившие, но составлявшие единственную ценность старух, ремонтировал часы, такие же старые, как и их владельцы… Его шедевром была чеканка для часовни, представлявшая ковчег.
Наконец, был Певец, настоящее имя которого было довольно обычным, но псевдоним звучным: «Серебряный Голос из Сен-Помье». Несмотря на свои семьдесят семь лет, он еще хорошо выглядел и умел движением, только ему свойственным, откидывать назад свои седые роскошные волосы, как будто он все еще властвовал со сцены над восхищенной толпой. Он был певцом в кабаре во времена расцвета этого жанра. По его словам, он исполнял любые песни в заведениях, давно исчезнувших или переоборудованных под кинотеатры. «Когда я работал в Эдеме…», «Я вспоминаю об Алькадаре…», «Одно из моих триумфальных выступлений с песней «Когда вновь расцветут белые лилии», имевшей огромный успех…» Для него Майоль, Морис Шевалье были всего лишь недоучками. Что же касается современных певцов, он даже не хотел о них слышат «Настоящих артистов больше нет!» – повторял он.
Элизабет удалось найти чувствительную струну в сердце этого притворщика, доверив ему управление хором, который выступал в дни больших праздников, – удивительным артистическим ансамблем, состоявшим из дрожащих и надтреснутых голосов, но общая душа которого горела желанием. Тот, кто не видел импозантного Серебряного Голоса из Сен-Помье на репетициях в столовой, надсаживающегося от крика и отбивающего такт широким жестом, ничего не понимает в удивительной красоте бель канто.
Таким образом, среди так называемых «несносных» были самые разные люди.
Элизабет, как и другие сестры, никогда не забывала, что первостепенной задачей Ордена Святого Жана было милосердное гостеприимство по отношению к этим старикам, возраст которых перевалил за шестьдесят, без всякого различия, невзирая ни на вероисповедание, ни на происхождение. В этом заключалось истинное милосердие.
Элизабет думала не только о том, чтобы посвятить себя добродетели и религиозным обетам, она также помогала душам этих стариков обрести Господа Бога, а Богу – их души… Ее призвание, вдохновленное любовью к Богу и бедным, освященное призывом к милосердию, не становилось ли оно бесконечно кротким, благословенное словом господним? «То малейшее, что вы делаете для этих несчастных, вы делаете для меня», – эту заповедь Иисуса, ее Небесного Супруга, Элизабет воплощала, неся бремя повседневных забот, на самом же деле доставляя большую радость несчастным старикам.
Часто ей приходилось повторять самой себе в глубине души один из заветов основательницы Ордена Святого Жана: «Мы являемся всего лишь простым орудием в милостивых руках Господа Бога».
И, так как в пяти частях света было триста двадцать приютов, восемьсот тысяч стариков были пригреты и окружены заботой, как и те, что жили здесь, на авеню дю Мэн – жили в мире с Господом Богом, окруженные постоянными заботами монахинь.
Аньес была одновременно удивлена и счастлива слышать слова сестры-привратницы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22