На стене в рамках висели фотографии — глянцевый привет из прошлого. Правда, иногда возникает впечатление, что на этих фотках не мы, счастливые, а некто другие из иной совсем жизни, осветленные надеждой и верой в свою уникальную неповторимость. Увы, время сожрало и надежду, и веру, и любовь, оставив только их жалкие ветошные ошметки. Мы вытираем свои стареющие души этим грязным тряпьем и считаем, что живем.
Я зашел на кухню. Она была чиста, как провизорская. Лишь скулящие мухи нарушали эту чистоту. Впрочем, на них тоже была найдена управа: свисающая клейкая лента крепко принимала аппетитные тушки.
Я открыл холодильник и обнаружил в банке сливы. Вывалив в тарелку фруктовые эллипсоиды цвета сиреневых сумерок, помыл их. Бросил одну фруктовину в рот — задумчиво её переживал, как верблюд каракумскую колючку. Возникло странное ощущение, будто я уже проживал эти мгновения: стоял у окна, смотрел на летнее подворье и жевал сливу? Де-жевю? Не случился ли некий временной слом, и я оказался в стране, проживающей по сталинскому летоисчислению.
Радостный лай пса вернул меня в действительный мир — по дорожке шла Лидия, нагруженная хозяйственными сумками. Я поспешил на помощь, обратив внимание, что женщина заметно сдала — похудела и поблекла. Прежние жизнелюбивое блистание в глазах угасло, вместо него — тлеющие угли притомленных зрачков.
— Привет, Славик, — передала сумки. — Давно ждешь?
— Нет, — ответил, заметив, что так себя гнобить нельзя.
— А, — махнула рукой. — Я на себе крест поставила.
— Прекрати, — возмутился. — Начинаем новую жизнь.
— Но в этой жизни мне места нет, — проговорила с обреченностью жертвы.
— Все будет хорошо, — стоял на своем, идя за Лидией к дому, — и даже лучше.
— Как Илья? — прервала мои оптимистические уговоры.
— Собирает парусник и просит сливы.
— Парусник?
— Подарок, — объяснил я, и мы, наконец, зашли в кухню.
— Сейчас покушаем, — сказала Лидия, опускаясь на табурет.
Я обратил внимание на её руки: вены набухли и неприятно синели.
— Не болеешь? — насторожился.
— Не знаю, — вздохнула. — Жарко, устала.
— Вот, — сказал я, выуживая из кармашка рубахи банковские билеты оf America. — Тут шесть сотенок: пять васькиных и одна моя, но будет больше.
— Больше? — спросила со странным равнодушием.
— Даст Бог, буду миллионером, — похвалившись, принялся рассказывать о своих успехах на валютной бирже. — Главное, чтобы удача скалилась, и все будет хип-хоп.
— Ты, как ребенок, — нарезала хлеб. — Вы с Ильей чем-то схожи.
— Чем это?
— Догадайся сам, — слабо улыбнулась. — Он блаженный, ты блаженный.
— Мать, реальных денег гору можно набрать, — не унимался. — Я сегодня три сотни взял за час. Прикинь, да?
— Помоги лучше, — указала на кастрюлю с бодро-булькающим борщом. Неси на веранду.
Я понял, что в лице Лидии не нахожу благодарного слушателя и, цапнув кастрюлю, потащил её туда, куда мне указали. Странные эти женщины, рассуждал на ходу, капитала нет — плохо, капитал есть — тоже плохо. Если когда-нибудь разгадаю тайну этого бабьего племени, то это будет равноценно отгадыванию закона движения валюты.
— Будем жрать, — сообщил новость человеку, ковыряющемуся в деталях парусника с видом ученого мужа из Обнинского ядерного центра.
Илья не обратил на меня никакого внимания, счастливчик, не вникающий в проблемы нашего бурного настоящего. В государстве, где люди всегда были винтиками и шпунтиками, счастливыми могут быть только дети или идиоты. Мысль, мною где-то вычитанная, и с которой я полностью согласен. Хотя дети вырастают и теряют счастье, как хмельной ночной прохожий мелочь: дзинь-дзинь-дзинь! И нет больше зазвонистого счастья, остался лишь бой погребального колокола. А по ком звонит колокол? Правильно — он звонит по тебе, винту в государственной Системе. Колокольный бой требует, чтобы ты был, как все. В противном случае, свернут резьбу и выбросят на свалку.
В этом смысле, моему другу детства повезло — он живет там, где нет новообъявленной диктатуры закона. «Диктатура закона» — занимательный новояз. От него прет кислыми запахами кровавого нашего прошлого. Хруст костей — приятная муз`ыка для тех, кто мечтает сделать свой народец абсолютно счастливым.
«„Я служу, ты служишь, мы служим“, — так молится здесь лицемерие властвующих, — и горе, если первый господин есть только первый слуга!»
Не о нашем ли текущем политическом моменте эти слова, произнесенные в начале ХХ века? История имеет свойство повторяться, и, кажется, мы возвращаемся на круги своя? Если ошибаюсь, то, слава Богу? А если — нет?
… Обед наш проходил в обстановке трудового подъема масс: мы с Ильей махали ложками, как добрые работники лопатами на скотном дворе. Правда, Лидия почему-то ела мало, и на это обстоятельство я обратил внимание:
— В чем дело, мать? Болит что? К врачу иди.
— Пойду, — проговорила. — Через неделю.
— А что такое?
— На обследование, — указала на младшего брата. — А вот что с ним делать?
— Ты серьезно? — не поверил.
— Не знаю. Смотреть будут, — вздохнула. — А вот с Илюшей как быть?
— Пусть у меня поживет, — предложил.
— Нельзя его оставлять одного. Надолго.
— Ничего, он у нас почти нормальный, — отмахнулся. — Побрить, постричь, приодеть — и в общество, где много красивых женщин. Так, Илья?
И что я услышал в ответ? Я услышал такое, что искренне удивился его разумным речам:
— Когда вчера взошла луна, я думал, что она собирается родить солнце: какой широкой и тяжкой лежала она на горизонте. Но она оказалась лгуньей со своей беременностью: и я скорее ещё поверю в человека на луне, чем в женщину.
Создавалось впечатление, что Шепотинник не сам говорит, а цитирует чью-то думку, верную по существу. Что это с ним, поинтересовался я, раньше такого не было? Эволюционирует, ответила Лидия и объяснила, что на Илюше недавно применялся новый метод врача Карлова. Какой такой метод? Старшая сестра моего друга толком не знала — знала, что связан этот метод с лазерным, кажется, излучением.
— Понятно, — сказал я. — Илья — подопытный кролик.
— Все мы кролики, — заметила Лидия.
С этим утверждением трудно спорить. У большинства населения возникает именно такое впечатление, когда государство травит его псиными стаями законов, похожими на издевательство над здравым смыслом. Не болваны ли эти законы стряпают? Вроде нет? Хотя порой, кажется, что именно бронебойные на голову остолопы их сочиняют во вред всему обществу? Зачем это делают? А чтобы всем «кроликам» страны было удобнее пристраивать «собачий» гон.
Коль бы знал, что эти мои абстрактные рассуждения, скоро приобретут конкретные контуры, то не сидел бы так вольготно на летней веранде в кругу приятном, а дал бы такого стрекача в какой-нибудь жмыховый Жопинск, что только пятки сверкали. Нет, сидел и наслаждался провинциальным предвечерним покоем. Недурно, что мы не знаем своего будущего. Всегда имеется иллюзия удачного сотворения своей жизни на подобие библейской.
… В город родной приехал уже в сумерках. По возвращению некая тревога овладела мною, как это бывало на границе, когда наш боевой наряд обнаруживал на полосе подозрительные следы, и было непонятно, кто посмел нарушить наши святые рубежи, то ли случайный зверь, то ли намеренный враг? Мы пускали по следу псов Алых и галопом мчались по следу, обливаясь потом и мучаясь неприятными чувствами неопределенности.
Чаще всего тревога оказывалась ложной: дикие велюровые верблюды бродили, где им вздумается, и высокомерно не признавали границ. Но порой шла группа, как мы их называли, «духов», перетаскивающая на обтерханных кораблях пустыни тюки с дешевым афганским опиумом-сырцом. Как правило, эти группы не оказывали сопротивления, но однажды случился бой, где я потерял двух товарищей. Тогда мы были слишком самоуверенны — за нашими спинами стояла великая, боеспособная держава, и поэтому позволили беспечность, обернувшейся бедой. Бой был скоротечен, и я помню чувство недоумения на следующий день: где двое из моего подразделения? Почему их нет рядом со мной? И вспомнил — они лежали в песке, и кровь на этом пламенеющей сыпучей поверхности запеклась мгновенно, будто это была вовсе не кровь, а нитрокраска. Я бы мог оказаться на месте своих товарищей, но свезло, и теперь, когда катит лихо, у меня возникает отчетливое чувство беспокойства.
В чем дело, спросил себя. Откуда ждать неприятности? Это связано с моим новым трудовым делом на валютной бирже, или — с семейством Шепотинник? Не страшно терять деньги, страшно терять людей: их невозможно вернуть из мира теней. Следовательно, мои тревоги связанны с Лидией. Она больна и, подозреваю, что самой скверной болезнью нашего века — раком. Если она уйдет от нас, то Илюша обречен, поскольку потеряет главную опору. Да, он живет в другом мире, но не настолько, чтобы не заметить потерю основодержащего человека. Что же делать?
Мои размышления прерывает телефонный звонок — это рыженькая Жанна, девушка без комплексов и трусиков. Она капризничает и требует продолжения love story. Я отнекиваюсь: устал и завтра трудный день. Какой день, не понимает. Трудный, Жаннэт. Прекрати, смеется крашенная кралечка, что я тебя, бабский угодник, не знаю? А что такое? Ты слишком занят собой, чтобы думать о других, ты слишком любишь себя, чтобы любить других, стало быть, у тебя, поганец, появилось новое увлечение?
— Угадала милая.
— И кто она?
— Она?
— Ну, твоя новая пассия?
— Дурочка, — смеюсь, — моя последняя страсть: делать деньги.
— Фи, как пошло! Ты же романтик, Мукомольников!
— Я трейдер, — отвечаю.
— Зачем материшься? — обижается глупыша, и на этом наш ночной разговор заканчивается.
Я посмеялся: никто не верит, что я могу начать новую жизнь, где буду клепать монеты, как санкт-петербургский Монетный двор. Ну, и пусть. Главное, самому верить в это, как Сын Божий верил в человечество.
Правда, ОН плохо закончил свой мирской путь — люди, которых ОН любил, распяли на кресте, как слишком самобытную личность. Не ждет ли меня, прошу прощения, похожая участь? И с этой еретической мыслью проваливаюсь в топь потных и смятенных сновидений.
Недобрые предчувствия не обманули меня. День не задался с самого начала: я проспал и забыл дома бирку на биржу, где значилось мое конкретное Ф.И.О. Возник неприятный инцидент: я рвался на свое рабочее место, чтобы осуществить сокровенную мечту о миллионе, а два бойца в хаки махали перед моим носом резиновыми дубинками и требовали, чтобы я убрался подобру-поздорову.
— А где господин Брувер? — орал я, норовя выхватить резину из рук старательных секьюрити. — Он меня знает — и знает с лучшей стороны. Ищите, козлы, или я за себя не отвечаю!
В конце концов, последовал приказ невидимого, но бруверного руководителя, и я был пропущен в здание ВБ. Не без потерь с моей стороны один из ударов охранника был таки удачен для него, конечно, и левую руку мою у локтя неприятно ломило. Однако что такое физическая боль по сравнению с душевной — ничто. Моя добрая фея по имени Мая отсутствовала, и это заставило меня решительно потерять голову.
Ах, так, взбеленился, я тут маюсь, пялясь на экран с хреновыми диаграммами, а она, может, тискается с преуспевающим бой-френдом, потешаясь надо мной, доверчивым тушинским лопухом?
Я так нервничал, что обратил на себя внимание Анатолия: проигрываешь, что ли, поинтересовался он с энтузиазмом серийного убийцы.
— Выигрываю, — гаркнул.
— Пережди, — спокойно посоветовал. — Видишь, что делается?
Это я видел — создавалось впечатление, что на экране отражается температура холерного больного: она скакала с иезуитской непредсказуемостью. Например, только я хотел приобрести иены из страны Восходящего Солнца, как они взмывали в цене, точно наши сатанинские СС-20 в звездно-полосатые небеса США.
Потом котировка резко падала — я тянулся к телефону, чтобы произнести нужные слова и обогатиться по самые уши, ан нет, снова катастрофический подъем в заоблачную ввысь.
Черт, что происходит, взорвался я, когда в очередной раз на экране нарисовалась бессмысленная по движению загогулина. И мне, дуралею, объяснили: рынок реагирует на неожиданную тяжелую болезнь премьер-министра Japan — мировые валютные воротилы играют по крупному, а нам, мелочи пузатой, лучше пока не мешаться и ждать своего малого базарного фарта.
После этого сообщения я, наконец, обратил внимания, что мои коллеги поголовно валяют ваньку и глядят на экраны, как домохозяйки пялятся на санта-барбарский пыл под знойными пальмами.
Так, сказал я себе, мало того, что мы уже близко с Гондурасом по общественно-экономическому развитию, но клятые империалисты хотят ещё заставить нас хлебать кипящее дерьмо из мировой параши.
Ну, погодите, сказал я им, брюхатым держимордам, сейчас я вам покажу кузькину мать!
Разумеется, я был не настолько патриотичен, чтобы кидать в топку буржуазных игрищ свои кровные денежки. (Кровные — это для красного словца.). Просто мне захотелось доказать некоторым, что я тоже не лыком шит. Три «зелененькие» сотни — это тьфу, подачка для люмпена в драных кроссовках, однако теперь он в новых свинцовых башмаках, и сознание его дерзко изменилось — изменилось от понимания, что никто, кроме его самого, не исполнит мечту о миллионе в свободно конвертируемой валюте; впрочем, дело даже не в этом плевом миллионе — дело в обретении истинной свободы, о которой в державе вечного рабства и поголовной нищеты, большинство граждан не имеют никакого понятия.
Бедными проще управлять — они невольники на притопленном корабле с развивающимся трехколерным флагом и агрессивной командой надсмотрщиков. Кнут во все времена удобный предмет для государственной власти. Хотя и сладкий пряник припасен для самых послушных. Кнут и пряник — что может быть действеннее для тех, кто родился в рабстве, и не знает такого понятия, как свобода?
Миллион — своего рода фенька для меня, доказательство того, что я существую в предлагаемых условиях нашего лапотного капитализма; и существую легко и свободно.
Миллион — причуда души моей, притушенной житейскими ситуациями, как лампочка в коммунальном коридоре.
Миллион — это символ свободы, о котором грезят миллионы и миллионы несвободных людей.
Словом, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. И, вспомнив эту народную пословицу, я решил действовать, как велит моя интуиция, девица, признаться, капризная и часто вздорная. А что делать? Опыт у меня отсутствует, равно как и девушка Мая…
Последнее обстоятельство меня вновь распалило, как среднеазиатское светило железную кровлю казармы, и я, цапнув телефонную трубку, заорал:
— Сто семнадцатый, блядь! «Братск»! Открываем котировку! На иену, блядь! Пять кусков!..
И что же услышал в ответ:
— Ы, — сказал дилер, воспитанный, очевидно, в книжном Кембридже… и бросил трубку.
Я обозлился: что такое, какие такие игрища масонов мы имеем, почему котировка не принимается? Хотел эти вопросы задать триперному дилеру, а в трубке — мертвая тишина. На мои возмущенные вопли обратил внимание главный менеджер Попович, похожий серым костюмом и пористым сытым ликом на сановника средней руки.
— В чем дело, молодой человек? — задал вопрос с инфекционной ухмылочкой.
Я объяснился, сдерживая чувства, мол, так и так, совсем охромел на голову мой дилер — телефонные трубки кидает, кидалово. Минуточку, проговорил господин Попович и убыл в неизвестном направлении. Ничего себе порядки, возмутился в голос, не дают миллион загрести — почему?
— Лишние слова у тебя, братец, — ответил Анатолий Кожевников.
— Какие такие слова?
— Кумекай.
— Никаких слов не говорил, — упорствовал. — Все, как учили.
— А словцо на «б».
— На «б»? — вспомнил. — Ну и что? Это для связки, чтобы лучше принималось и понималось. Мы что, на дипломатическом приеме в посольстве Гондурас?
— Мы на валютной бирже, — уточнил Анатолий, не принимающий моего тонкого юмора. — А здесь свои законы, — и объяснил, что все, так называемые, лишние слова, а тем более нецензурные, являются признаком плохого тона и непрофессионализма, а тот, кто их произносит в МСБС, выводится из игры.
— Не может быть, — не поверил. — Как тогда работать, господа? — И хотел развить мысль о силе русского крепкого слова, берущего города, да опять появился главный менеджер, который полностью подтвердил слова трейдера. — Ничего такого не говорил, — я решил держать удар. — Это все дилер. Не то он услыхал, гад.
— Не шали, мальчик, — погрозил пальцем менеджер. — Я прослушал запись.
— Запись? — открыл рот.
— Именно. Работай в рамках приличия, — и удалился с достоинством, как человек, содеявший доброе дело на благо мировой валютной мамоне.
Удивленный, обратился к Анатолию: неужели это правда, и наши дурные треньки по телефону пишут на магнитофон? Такова практика, пожал плечами тертый трейдер, чтобы не возникало никаких недоразумений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Я зашел на кухню. Она была чиста, как провизорская. Лишь скулящие мухи нарушали эту чистоту. Впрочем, на них тоже была найдена управа: свисающая клейкая лента крепко принимала аппетитные тушки.
Я открыл холодильник и обнаружил в банке сливы. Вывалив в тарелку фруктовые эллипсоиды цвета сиреневых сумерок, помыл их. Бросил одну фруктовину в рот — задумчиво её переживал, как верблюд каракумскую колючку. Возникло странное ощущение, будто я уже проживал эти мгновения: стоял у окна, смотрел на летнее подворье и жевал сливу? Де-жевю? Не случился ли некий временной слом, и я оказался в стране, проживающей по сталинскому летоисчислению.
Радостный лай пса вернул меня в действительный мир — по дорожке шла Лидия, нагруженная хозяйственными сумками. Я поспешил на помощь, обратив внимание, что женщина заметно сдала — похудела и поблекла. Прежние жизнелюбивое блистание в глазах угасло, вместо него — тлеющие угли притомленных зрачков.
— Привет, Славик, — передала сумки. — Давно ждешь?
— Нет, — ответил, заметив, что так себя гнобить нельзя.
— А, — махнула рукой. — Я на себе крест поставила.
— Прекрати, — возмутился. — Начинаем новую жизнь.
— Но в этой жизни мне места нет, — проговорила с обреченностью жертвы.
— Все будет хорошо, — стоял на своем, идя за Лидией к дому, — и даже лучше.
— Как Илья? — прервала мои оптимистические уговоры.
— Собирает парусник и просит сливы.
— Парусник?
— Подарок, — объяснил я, и мы, наконец, зашли в кухню.
— Сейчас покушаем, — сказала Лидия, опускаясь на табурет.
Я обратил внимание на её руки: вены набухли и неприятно синели.
— Не болеешь? — насторожился.
— Не знаю, — вздохнула. — Жарко, устала.
— Вот, — сказал я, выуживая из кармашка рубахи банковские билеты оf America. — Тут шесть сотенок: пять васькиных и одна моя, но будет больше.
— Больше? — спросила со странным равнодушием.
— Даст Бог, буду миллионером, — похвалившись, принялся рассказывать о своих успехах на валютной бирже. — Главное, чтобы удача скалилась, и все будет хип-хоп.
— Ты, как ребенок, — нарезала хлеб. — Вы с Ильей чем-то схожи.
— Чем это?
— Догадайся сам, — слабо улыбнулась. — Он блаженный, ты блаженный.
— Мать, реальных денег гору можно набрать, — не унимался. — Я сегодня три сотни взял за час. Прикинь, да?
— Помоги лучше, — указала на кастрюлю с бодро-булькающим борщом. Неси на веранду.
Я понял, что в лице Лидии не нахожу благодарного слушателя и, цапнув кастрюлю, потащил её туда, куда мне указали. Странные эти женщины, рассуждал на ходу, капитала нет — плохо, капитал есть — тоже плохо. Если когда-нибудь разгадаю тайну этого бабьего племени, то это будет равноценно отгадыванию закона движения валюты.
— Будем жрать, — сообщил новость человеку, ковыряющемуся в деталях парусника с видом ученого мужа из Обнинского ядерного центра.
Илья не обратил на меня никакого внимания, счастливчик, не вникающий в проблемы нашего бурного настоящего. В государстве, где люди всегда были винтиками и шпунтиками, счастливыми могут быть только дети или идиоты. Мысль, мною где-то вычитанная, и с которой я полностью согласен. Хотя дети вырастают и теряют счастье, как хмельной ночной прохожий мелочь: дзинь-дзинь-дзинь! И нет больше зазвонистого счастья, остался лишь бой погребального колокола. А по ком звонит колокол? Правильно — он звонит по тебе, винту в государственной Системе. Колокольный бой требует, чтобы ты был, как все. В противном случае, свернут резьбу и выбросят на свалку.
В этом смысле, моему другу детства повезло — он живет там, где нет новообъявленной диктатуры закона. «Диктатура закона» — занимательный новояз. От него прет кислыми запахами кровавого нашего прошлого. Хруст костей — приятная муз`ыка для тех, кто мечтает сделать свой народец абсолютно счастливым.
«„Я служу, ты служишь, мы служим“, — так молится здесь лицемерие властвующих, — и горе, если первый господин есть только первый слуга!»
Не о нашем ли текущем политическом моменте эти слова, произнесенные в начале ХХ века? История имеет свойство повторяться, и, кажется, мы возвращаемся на круги своя? Если ошибаюсь, то, слава Богу? А если — нет?
… Обед наш проходил в обстановке трудового подъема масс: мы с Ильей махали ложками, как добрые работники лопатами на скотном дворе. Правда, Лидия почему-то ела мало, и на это обстоятельство я обратил внимание:
— В чем дело, мать? Болит что? К врачу иди.
— Пойду, — проговорила. — Через неделю.
— А что такое?
— На обследование, — указала на младшего брата. — А вот что с ним делать?
— Ты серьезно? — не поверил.
— Не знаю. Смотреть будут, — вздохнула. — А вот с Илюшей как быть?
— Пусть у меня поживет, — предложил.
— Нельзя его оставлять одного. Надолго.
— Ничего, он у нас почти нормальный, — отмахнулся. — Побрить, постричь, приодеть — и в общество, где много красивых женщин. Так, Илья?
И что я услышал в ответ? Я услышал такое, что искренне удивился его разумным речам:
— Когда вчера взошла луна, я думал, что она собирается родить солнце: какой широкой и тяжкой лежала она на горизонте. Но она оказалась лгуньей со своей беременностью: и я скорее ещё поверю в человека на луне, чем в женщину.
Создавалось впечатление, что Шепотинник не сам говорит, а цитирует чью-то думку, верную по существу. Что это с ним, поинтересовался я, раньше такого не было? Эволюционирует, ответила Лидия и объяснила, что на Илюше недавно применялся новый метод врача Карлова. Какой такой метод? Старшая сестра моего друга толком не знала — знала, что связан этот метод с лазерным, кажется, излучением.
— Понятно, — сказал я. — Илья — подопытный кролик.
— Все мы кролики, — заметила Лидия.
С этим утверждением трудно спорить. У большинства населения возникает именно такое впечатление, когда государство травит его псиными стаями законов, похожими на издевательство над здравым смыслом. Не болваны ли эти законы стряпают? Вроде нет? Хотя порой, кажется, что именно бронебойные на голову остолопы их сочиняют во вред всему обществу? Зачем это делают? А чтобы всем «кроликам» страны было удобнее пристраивать «собачий» гон.
Коль бы знал, что эти мои абстрактные рассуждения, скоро приобретут конкретные контуры, то не сидел бы так вольготно на летней веранде в кругу приятном, а дал бы такого стрекача в какой-нибудь жмыховый Жопинск, что только пятки сверкали. Нет, сидел и наслаждался провинциальным предвечерним покоем. Недурно, что мы не знаем своего будущего. Всегда имеется иллюзия удачного сотворения своей жизни на подобие библейской.
… В город родной приехал уже в сумерках. По возвращению некая тревога овладела мною, как это бывало на границе, когда наш боевой наряд обнаруживал на полосе подозрительные следы, и было непонятно, кто посмел нарушить наши святые рубежи, то ли случайный зверь, то ли намеренный враг? Мы пускали по следу псов Алых и галопом мчались по следу, обливаясь потом и мучаясь неприятными чувствами неопределенности.
Чаще всего тревога оказывалась ложной: дикие велюровые верблюды бродили, где им вздумается, и высокомерно не признавали границ. Но порой шла группа, как мы их называли, «духов», перетаскивающая на обтерханных кораблях пустыни тюки с дешевым афганским опиумом-сырцом. Как правило, эти группы не оказывали сопротивления, но однажды случился бой, где я потерял двух товарищей. Тогда мы были слишком самоуверенны — за нашими спинами стояла великая, боеспособная держава, и поэтому позволили беспечность, обернувшейся бедой. Бой был скоротечен, и я помню чувство недоумения на следующий день: где двое из моего подразделения? Почему их нет рядом со мной? И вспомнил — они лежали в песке, и кровь на этом пламенеющей сыпучей поверхности запеклась мгновенно, будто это была вовсе не кровь, а нитрокраска. Я бы мог оказаться на месте своих товарищей, но свезло, и теперь, когда катит лихо, у меня возникает отчетливое чувство беспокойства.
В чем дело, спросил себя. Откуда ждать неприятности? Это связано с моим новым трудовым делом на валютной бирже, или — с семейством Шепотинник? Не страшно терять деньги, страшно терять людей: их невозможно вернуть из мира теней. Следовательно, мои тревоги связанны с Лидией. Она больна и, подозреваю, что самой скверной болезнью нашего века — раком. Если она уйдет от нас, то Илюша обречен, поскольку потеряет главную опору. Да, он живет в другом мире, но не настолько, чтобы не заметить потерю основодержащего человека. Что же делать?
Мои размышления прерывает телефонный звонок — это рыженькая Жанна, девушка без комплексов и трусиков. Она капризничает и требует продолжения love story. Я отнекиваюсь: устал и завтра трудный день. Какой день, не понимает. Трудный, Жаннэт. Прекрати, смеется крашенная кралечка, что я тебя, бабский угодник, не знаю? А что такое? Ты слишком занят собой, чтобы думать о других, ты слишком любишь себя, чтобы любить других, стало быть, у тебя, поганец, появилось новое увлечение?
— Угадала милая.
— И кто она?
— Она?
— Ну, твоя новая пассия?
— Дурочка, — смеюсь, — моя последняя страсть: делать деньги.
— Фи, как пошло! Ты же романтик, Мукомольников!
— Я трейдер, — отвечаю.
— Зачем материшься? — обижается глупыша, и на этом наш ночной разговор заканчивается.
Я посмеялся: никто не верит, что я могу начать новую жизнь, где буду клепать монеты, как санкт-петербургский Монетный двор. Ну, и пусть. Главное, самому верить в это, как Сын Божий верил в человечество.
Правда, ОН плохо закончил свой мирской путь — люди, которых ОН любил, распяли на кресте, как слишком самобытную личность. Не ждет ли меня, прошу прощения, похожая участь? И с этой еретической мыслью проваливаюсь в топь потных и смятенных сновидений.
Недобрые предчувствия не обманули меня. День не задался с самого начала: я проспал и забыл дома бирку на биржу, где значилось мое конкретное Ф.И.О. Возник неприятный инцидент: я рвался на свое рабочее место, чтобы осуществить сокровенную мечту о миллионе, а два бойца в хаки махали перед моим носом резиновыми дубинками и требовали, чтобы я убрался подобру-поздорову.
— А где господин Брувер? — орал я, норовя выхватить резину из рук старательных секьюрити. — Он меня знает — и знает с лучшей стороны. Ищите, козлы, или я за себя не отвечаю!
В конце концов, последовал приказ невидимого, но бруверного руководителя, и я был пропущен в здание ВБ. Не без потерь с моей стороны один из ударов охранника был таки удачен для него, конечно, и левую руку мою у локтя неприятно ломило. Однако что такое физическая боль по сравнению с душевной — ничто. Моя добрая фея по имени Мая отсутствовала, и это заставило меня решительно потерять голову.
Ах, так, взбеленился, я тут маюсь, пялясь на экран с хреновыми диаграммами, а она, может, тискается с преуспевающим бой-френдом, потешаясь надо мной, доверчивым тушинским лопухом?
Я так нервничал, что обратил на себя внимание Анатолия: проигрываешь, что ли, поинтересовался он с энтузиазмом серийного убийцы.
— Выигрываю, — гаркнул.
— Пережди, — спокойно посоветовал. — Видишь, что делается?
Это я видел — создавалось впечатление, что на экране отражается температура холерного больного: она скакала с иезуитской непредсказуемостью. Например, только я хотел приобрести иены из страны Восходящего Солнца, как они взмывали в цене, точно наши сатанинские СС-20 в звездно-полосатые небеса США.
Потом котировка резко падала — я тянулся к телефону, чтобы произнести нужные слова и обогатиться по самые уши, ан нет, снова катастрофический подъем в заоблачную ввысь.
Черт, что происходит, взорвался я, когда в очередной раз на экране нарисовалась бессмысленная по движению загогулина. И мне, дуралею, объяснили: рынок реагирует на неожиданную тяжелую болезнь премьер-министра Japan — мировые валютные воротилы играют по крупному, а нам, мелочи пузатой, лучше пока не мешаться и ждать своего малого базарного фарта.
После этого сообщения я, наконец, обратил внимания, что мои коллеги поголовно валяют ваньку и глядят на экраны, как домохозяйки пялятся на санта-барбарский пыл под знойными пальмами.
Так, сказал я себе, мало того, что мы уже близко с Гондурасом по общественно-экономическому развитию, но клятые империалисты хотят ещё заставить нас хлебать кипящее дерьмо из мировой параши.
Ну, погодите, сказал я им, брюхатым держимордам, сейчас я вам покажу кузькину мать!
Разумеется, я был не настолько патриотичен, чтобы кидать в топку буржуазных игрищ свои кровные денежки. (Кровные — это для красного словца.). Просто мне захотелось доказать некоторым, что я тоже не лыком шит. Три «зелененькие» сотни — это тьфу, подачка для люмпена в драных кроссовках, однако теперь он в новых свинцовых башмаках, и сознание его дерзко изменилось — изменилось от понимания, что никто, кроме его самого, не исполнит мечту о миллионе в свободно конвертируемой валюте; впрочем, дело даже не в этом плевом миллионе — дело в обретении истинной свободы, о которой в державе вечного рабства и поголовной нищеты, большинство граждан не имеют никакого понятия.
Бедными проще управлять — они невольники на притопленном корабле с развивающимся трехколерным флагом и агрессивной командой надсмотрщиков. Кнут во все времена удобный предмет для государственной власти. Хотя и сладкий пряник припасен для самых послушных. Кнут и пряник — что может быть действеннее для тех, кто родился в рабстве, и не знает такого понятия, как свобода?
Миллион — своего рода фенька для меня, доказательство того, что я существую в предлагаемых условиях нашего лапотного капитализма; и существую легко и свободно.
Миллион — причуда души моей, притушенной житейскими ситуациями, как лампочка в коммунальном коридоре.
Миллион — это символ свободы, о котором грезят миллионы и миллионы несвободных людей.
Словом, коль взялся за гуж, не говори, что не дюж. И, вспомнив эту народную пословицу, я решил действовать, как велит моя интуиция, девица, признаться, капризная и часто вздорная. А что делать? Опыт у меня отсутствует, равно как и девушка Мая…
Последнее обстоятельство меня вновь распалило, как среднеазиатское светило железную кровлю казармы, и я, цапнув телефонную трубку, заорал:
— Сто семнадцатый, блядь! «Братск»! Открываем котировку! На иену, блядь! Пять кусков!..
И что же услышал в ответ:
— Ы, — сказал дилер, воспитанный, очевидно, в книжном Кембридже… и бросил трубку.
Я обозлился: что такое, какие такие игрища масонов мы имеем, почему котировка не принимается? Хотел эти вопросы задать триперному дилеру, а в трубке — мертвая тишина. На мои возмущенные вопли обратил внимание главный менеджер Попович, похожий серым костюмом и пористым сытым ликом на сановника средней руки.
— В чем дело, молодой человек? — задал вопрос с инфекционной ухмылочкой.
Я объяснился, сдерживая чувства, мол, так и так, совсем охромел на голову мой дилер — телефонные трубки кидает, кидалово. Минуточку, проговорил господин Попович и убыл в неизвестном направлении. Ничего себе порядки, возмутился в голос, не дают миллион загрести — почему?
— Лишние слова у тебя, братец, — ответил Анатолий Кожевников.
— Какие такие слова?
— Кумекай.
— Никаких слов не говорил, — упорствовал. — Все, как учили.
— А словцо на «б».
— На «б»? — вспомнил. — Ну и что? Это для связки, чтобы лучше принималось и понималось. Мы что, на дипломатическом приеме в посольстве Гондурас?
— Мы на валютной бирже, — уточнил Анатолий, не принимающий моего тонкого юмора. — А здесь свои законы, — и объяснил, что все, так называемые, лишние слова, а тем более нецензурные, являются признаком плохого тона и непрофессионализма, а тот, кто их произносит в МСБС, выводится из игры.
— Не может быть, — не поверил. — Как тогда работать, господа? — И хотел развить мысль о силе русского крепкого слова, берущего города, да опять появился главный менеджер, который полностью подтвердил слова трейдера. — Ничего такого не говорил, — я решил держать удар. — Это все дилер. Не то он услыхал, гад.
— Не шали, мальчик, — погрозил пальцем менеджер. — Я прослушал запись.
— Запись? — открыл рот.
— Именно. Работай в рамках приличия, — и удалился с достоинством, как человек, содеявший доброе дело на благо мировой валютной мамоне.
Удивленный, обратился к Анатолию: неужели это правда, и наши дурные треньки по телефону пишут на магнитофон? Такова практика, пожал плечами тертый трейдер, чтобы не возникало никаких недоразумений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35