«Что делать, что делать?»
Прорвался удар.
Он неожиданно уронил щит. Тот покачивался на ремне. Левое предплечье было в огне. Сломано? Он не использовал эту руку. Отверстие показывало, где вошло ядро, над металлическим выпуклостями. Оно прошло прямо через слабое место от прежнего удара, достаточно сильно, чтобы покалечить.
Карса перезарядился. На донце его оружия сияло солнце.
Грациллоний качнулся, чтобы укрыться за ближайшим стволом. Хлопая и ударяя, теперь его щит был скорее помехой, нежели помощью. Он легко стащил его и бросил. Мелькнуло быстрое желание последовать за ним, лечь и накрыться священной тьмой. Но нет, Карса ждет.
Грациллоний перевел дух, велел боли пройти, снова обошел ствол и зигзагом бросился вперед. Просверлила праща. Его разрывала агония, в правой части груди. Он знал, что ядро кольчуга отразила — но не удар от него; иначе бы он умер. Но король оттолкнул ту боль во время броска.
Карса полез в сумку. Грациллоний встал в ярде или двух от места своего врага.
У него была одна возможность. Мальчиком на ферме он часто бросался всякими вещами, играл с булыжниками; в армии научился дротику. Он швырнул свой меч.
Он попал Карее в живот, плашмя, а не острием, но с достаточной силой, чтобы столкнуть бурдигалца с насеста. Тот упал на землю. Грациллоний вытащил нож и приблизился.
Карса поднялся. Он был потрясен, из груди со свистом вырывалось дыхание. Он хотя бы знал, как приземлиться. Праща упала где-то в другом месте. Впереди мерцало его собственное лезвие.
В Рыбьем Хвосте да еще в маленьких гостиницах, поговаривали, что победителем в поединке на ножах является как раз тот, кого унесли хирурги. Грациллоний был в броне, но он тоже был потрясен, побит, едва держался на ногах. Карса мог успеть.
Грациллоний приблизился. Он поднял колено. Наколенник разбил пах. Карса пронзительно закричал. Он ослабел и лежал корчась. Но он все еще сжимал нож. Он все еще был смертельно опасен и должен быть убит. Грациллоний пнул противника сандалией. Он пинал и пинал. Он чувствовал, как хрустят ребра, и видел, как лицо превращается в красную массу. Наконец, он перебил на горле Адамово яблоко. Карса истекая кровью, дернулся и затих.
Грациллоний, пошатываясь, пошел вон из сгущавшихся сумерек, к Дому. Пусть христиане позаботятся о своем брате по вере.
V
Говорили, что у короля жестокие ушибы, сломаны кости, но нет ничего такого, от чего ему не оправиться. В основном в Исе радовались.
Охрана дворца менялась каждые шесть часов. На следующий день после битвы Будика среди прочих подменили в полдень. В воздухе царило веселье. Он брел по ветреным улицам меж домов знати, вниз, по склону, в сторону своего дома. Рядом никого не было. Из портика выскользнула женщина и легко поспешила ему навстречу.
— Погоди, пожалуйста, погоди, — тихо позвала она. Он сдержал шаг. Сердце стучало. Когда она подошла поближе, под капюшоном он увидел, что это и правда Дахут.
— Чт-то вы здесь делаете, госпожа моя? — спросил он в изумлении.
— Я увидела, что ты проходишь мимо, — ответила она. — Скажи мне. Как он, мой отец?
— Вы не слышали?
— Лишь то, что рассказывают свидетели вызова. — На длинных ресницах дрожали слезы. — Может, это щадящая ложь. У него может быть жар или еще что-нибудь.
— Нет, я его видел. Он поправляется. А почему вы сами не сходите?
Дахут уставилась в землю.
— Мы отдалились. — Он едва слушал. — Мы не должны были. Однажды он поклялся, что никогда меня не покинет, но… но он мой отец. Рада услышать известия. Спасибо, дорогой друг.
— Да не за что… для вас, моя госпожа.
Она взяла его за локоть. Ее взгляд снова взлетел вверх, на него.
— Ты сделаешь больше? Смею ли я тебя умолять?
— Что бы вы ни попросили, — задохнулся он.
— Не много. Или много? Прошу лишь о том, чтобы ты проводил меня до дома, но никому потом не сказал. Они сочтут меня нескромной. Но это лишь оттого, что мне так одиноко, Будик, так много у меня печали, о которой я не смею говорить.
— О, моя принцесса! Она взяла его за руку.
— Пойдем, уйдем отсюда пока нас не заметили. — Под отчаянием сверкнул оттенок оживления. — Будем простой парой, вы и я, вместе мужчина и девушка. Ты и представить себе не можешь, как это меня утешит — ты меня утешишь.
Глава четырнадцатая
I
Погода установилась ясная и холодная. Грациллоний вышел ранним утром на второй день после возвращения. У него было искушение полежать подольше после всего, что произошло, подремать, не засыпая, но это было бы неправильно. Он заставил себя пойти, не взирая на то, какие уколы боль посылала через все его тело. Рядом шла Тамбилис.
Над землей забелел рассвет. Во тьме над океаном задержалось несколько звезд, да горело пламя маяка на мысе Pax. Мерцали окна и качались проблески фонарей, внизу, в чаше Иса.
— Доброе утро, — приветствовал он часовых.
— Здравствуйте, сэр.
Повернулись они и отдали честь, причем исанцы не менее проворно, чем римляне.
— Как дела у центуриона? — осмелился спросить Маклавий.
— Врачи говорят, мне понадобится полтора месяца — Грациллоний наступил на кусочек льда. Обычно он шел дальше, но его ушибленная лодыжка оказалась неготовой. Он упал. Его схватила судорога. На миг он потерял сознание. Когда король очнулся, то увидел толпившихся кругом людей и женщину. Он отмахнулся от их заботы и проворчал:
— Все в порядке, я могу встать, спасибо. — И сделал это, не взирая на то, чего это ему стоило. На коже был липкий пот. — Полагаю, надо зайти обратно. Снова принять ванну. Солдаты, на свои посты. Вас еще не отпускали.
Пока он ковылял вверх по тропе, Тамбилис прошептала:
— Дорогой, ты обязан принимать больше заботы. Нет позора быть раненым.
— Не жалей меня, — ответил он. — Я живой. Я поправлюсь. Пожалей того молодого парня — тех молодых парней — что вынудили меня их убить. Что на них нашло?
Однако позволил ей помочь ему раздеться. Хорошо было лежать в горячей воде. Он отклонил ее предложение опиума, но принял питательный отвар из ивовой коры, с медом и лакрицей, которые скрывали вкус. Еще он позволил себя насухо вытереть и помочь облачиться в свежую одежду. Тамбилис присмотрела за ним, пока он ел. Потом ей нужно было уйти для выполнения обязанностей в храм.
В одиночестве Грациллоний начал раздражаться. Сколько ему еще сидеть без дела? Левая рука не имела большого значения. Все еще болели конечности и ткани, но она попросту не двигалась — Ривелин сказал, сломана лучевая кость. Из строя его вывела правая сторона груди, сломаны одно-два ребра. Несмотря на плотно пригнанный кожаный корсет каждый глубокий вздох вызывал острую боль, кашлять было мучением, чихать — катастрофой. Ривелин предостерег его от излишней поспешности природа подсказывала ему быть осторожным; свести к минимуму обязанности. Он знал, что теперь лечение затянется надолго достаточно, чтобы он смог снова использовать эту руку. Но Геркулес! Что ему тем временем делать, сидеть и зевать?
Его ждало слишком уж много проблем. Другое дело, если бы он был доволен священным королевством; но он не был. Грациллоний принял вызов, спровоцированный, вездесущий. Он без сомнения мог проводить свой ежемесячный суд и вести другие обряды. Но теперь, когда отношения с Сореном и с рядом других суффетов превратились в натянуто вежливые, ему придется чаще одаривать тех, кто его поддерживает, и тех, кто в первую очередь разделяет его интересы. Чтобы не возникло нового заговора, который разовьют консервативные группировки, он тихо навещал своих друзей у них дома, или беседовал с ними во время выходов в глубь от побережья. Король просмотрел начатые им общественные работы — ремонт дорог и зданий, новые постройки, подготовка мероприятия по окончательной замене Морских ворот — потому что ты никогда не можешь доверить противнику сделать все по-своему. Он часто вел военные учения. Он совершал объезды даже в Озисмию, изучая оборону, выслушивая тех соплеменников, которых хотел бы видеть по-прежнему благосклонными к Ису. Ездил верхом — на Фавонии нужно было ездить каждый день… что ж, ему нужно просто получать задания. Страна вряд ли развалится, если он отойдет от дел на пару месяцев; Король будет совершать плавания подольше этого. Но такой он не был нужен!
— Мой господин, к вам посетители, — доложил дворецкий.
Удивленный, он посмотрел не вставая со стула. Вошли Гвилвилис и Иннилис.
— Что ж, добро пожаловать, — сказал Грациллоний, и пульс начал скакать.
Иннилис подошла и склонилась над ним. Глаза были огромные и вокруг них были темные круги, на лице более бледном, чем обычно.
— Как ты? — прошептала она. — Я могу что-нибудь сделать, чтобы помочь?
— Достаточно того, что ты пришла. — Его голос дрогнул.
Королева ломала руки.
— Я не должна была. Виндилис… мои сестры на меня рассердятся. Но я не могу быть в стороне, когда ты болен, когда ты мог умереть.
— Спасибо. Как ты сама поживаешь? А Одрис?
— О, она… счастлива, я уверена. — На исходе своего вестальчества полоумная девушка нашла себе пристанище в качестве младшей жрицы; она могла выполнять тяжелую работу в храме и часовнях. — Что до меня, я — ты знаешь, как я желаю, как мы все желаем, чтобы ты повиновался богам. Но я пришла не за тем, чтобы тебе досаждать. — Она погладила его по брови.
— А ты, Гвилвилис? — спросил Грациллоний. Вторая королева, прихрамывая, оперлась на трость.
— В порядке, мой господин, — ответила она с широкой улыбкой. — Видите, встаю и хожу.
— Она врет, — мягко сказала Иннилис. — Ходьба для нее мучение. Доктор боится, что это навсегда. Какое-то повреждение бедра, наверно. — Она поморщилась. — Я дала ей Прикосновение. Оно не помогло. Грациллоний почувствовал, что смутился.
— Я должен был раньше тебя навестить, Гвилвилис, — признал он. — Но за последние месяц или два столько всего произошло…
— Понимаю, господин, — улыбка стала печальной. — И я не м-м-могу больше раздвинуть ноги.
Иннилис покраснела.
— Попроси Дахут, чтобы она тебя осмотрела, — посоветовал Грациллоний. — Она в считанные минуты вернула мне силу после моей битвы с франком.
— Принцесса Дахут — королева Дахут держится от нас в стороне, господин, — нерешительно сказала Гвилвилис. — Ее — ее порой нет за ее обязанностями, и она никогда к нам не обращается.
— Ну, попросите ее, — огрызнулся Грациллоний. Иннилис перевела дух, прежде чем поспешно сказать:
— Могу сказать, что эти разговоры причиняют тебе больше боли, чем раны, Граллон. Отложи их в сторонку. Позволь мне попробовать дать тебе Прикосновение.
Она не сумела. Две женщины ушли. Иннилис тихонько плакала, Гвилвилис, утешая, положила руку ей на плечо.
Немного погодя пришла Бодилис. Она поспешила поцеловать Грациллония — краткий, целомудренный поцелуй, что они себе позволяли — и прижала к груди его голову, прежде чем пододвинула стул и села.
— Я бы сразу пришла, дорогой, — рассказывала она. — Но вчера было Бдение, а эти мимолетные дни… Ну, посмотри, я задержалась дома, чтобы взять для тебя несколько книг. Вот любимый Энеид; ты всегда мне говорил, что прочел бы нашу Книгу Данбаля, будь у тебя время; и может, тебе понравится, как я читаю вслух эти вещи. — Она смолкла и внимательнее к нему присмотрелась. — Ты страдаешь, — поняла она. — Не замкнут, как я ожидала, а несчастен. Что это, Граллон? Он покачал головой и уставился на свои колени.
— Ничего, — прорычал король. — Плохое настроение, и больше ничего.
Она наклонилась и взяла его за руки.
— Ты не умеешь врать, — нежно сказала Бодилис. — Думаю, я догадываюсь. Дахут.
Он вздохнул.
— Ну, когда мой первенец, дочь Дахилис, меня избегает, это очень тяжело.
Бодилис сжала губы и собралась.
— Я хотела это с тобой обсудить. Раз так вышло. Он поднял встревоженный взгляд.
— Что?
— Дахут. Двое разных людей, один за другим, известно, что оба под действием ее чар бросили тебе вызов. Первый мог действовать в варварском порыве, но второй… с чего бы ей не сказать Карсе, что тот должен пощадить ее отца? Она не дура, должна была предвидеть, что он покусится на твою жизнь, ради нее, или потому, что скотт был его лучшим другом, либо в полном безумии молодости. Вдобавок она не выказывает ни малейшего сожаления. Свои обязанности выполняет быстро и небрежно, исчезает на многие часы, и слишком часто лихорадочно оживлена. Почему ?
Грациллоний онемел от шока. Из него вырвалась ослепительная ярость.
— Молчать! — заревел он. — Как ты смеешь клеветать на мою дочь, ты, сука?
— Не я, — оправдывалась Бодилис. — Ходят слухи…
Он поднял руку, он бы ударил ей, но приступ боли дернул руку вниз.
— Скажи кто, — задыхался он, — и я убью их. Ее голос стал жестче.
— Убьешь половину населения? Взгляни правде в лицо, как солдат. Я не говорила, что Дахут виновна, или что-нибудь в этом роде. Не говорила. И насколько я знаю, никто не говорит. Но они удивлены. Они не могут не интересоваться. Ты бы и сам так делал, не будь ты ее отцом.
— Ну, я… — Он сглотнул воздух. Редко он дрался в более трудной битве, чем борьба со своим гневом. Наконец, он смог изобразить на лице улыбку и ответить: — Что ж, люди таковы. Это покажет нам, кто предан.
— Мы, галликены. Настаиваю, что все мы советовали ей быть благоразумнее.
— Хорошо. Она всего лишь молода, ты же знаешь, очень молода. И сбита с толку, озлоблена, бедняжка; о, ваши боги сыграли с ней злую шутку! Но это ее просто убьет.
Бодилис вздрогнула.
— В противном случае у тебя будут еще претенденты.
— Нет, едва ли. Помни, я свободен до тех пор, пока полностью не заживут мои кости. Это не похоже на то, когда я был просто оглушен тем франком. У нас будет мир, будет время стать уродливыми, умереть и быть забытыми. — Его охватила задумчивость. — Время даже для того, чтобы король, королевы и принцесса пришли к миру между собой?
II
Снова поднялся ветер, наполненный серыми маленькими водорослями, выброшенными на берег. Команда Будика бросала на него вопросительные взгляды, когда они ушли с дежурства, и он сказал им, что хочет прогуляться далеко. Но они ничего не ответили. Прошедшие несколько месяцев он был унылым, особенно последнее время, часто рассеян, уставившись во что-то невидимое. Вполне вероятно, думали они, ветеран был сильно шокирован столкновением со смертью Грациллония, который был его обожаемым центурионом.
Сменив одежду легионера на теплый штатский костюм, он вышел за Северные ворота и энергично зашагал по Редонианской дороге, к северу, к могиле Энилла — там он отдал честь, обычай для римлян — и далее на восток, пока Ис не перестал быть виден. Дорога принадлежала только ему. Слева он мельком видел дикую белогривую необъятность океана, справа желтоватое пастбище, усыпанное галькой, здесь и там искривленное ветром дерево или покрытый лишайником менгир. Над ним в порывах ветра носилось несколько морских птиц.
Один древний монумент подсказывал; что рядом находится убежище, которое использовали в пахотный сезон пастухи со своими стадами, когда разыгрывалась буря. То был не камень, а просто три покрытые дерном стены, открытые на юг, где холмы частично прорывали ветра, и на отводах лежала низкая крыша из дерна. Внутри было можно укрыться от сильнейших морозов, но не от ревущего и свистящего ветра. Он неоднократно выходил из тьмы и бросал украдкой взгляды вверх, на запад.
Наконец она пришла, одетая просто, как озисмийка. Кроме капюшона она натянула на лицо шарф. В такой день как этот, это было понятно. Прохожий или городская стража не обратили бы на нее внимания, — она сошла бы за жену сельского жителя, или, может, служанку из отдаленного поместья пришла в город по какому-то поручению — если бы не заметили под шерстью стройные изящные лодыжки. Будик вприпрыжку выбежал ее встречать.
— Госпожа! — закричал он. — Вы, так одеты? И вы не верхом, вы всю дорогу шли пешком. Так нельзя!
Дахут откинула шарф и сразила его наповал улыбкой.
— Я должна была ехать верхом, среди знамен и барабанщиков? — поддразнила его она. — Я сказала тебе, что хочу поговорить наедине. — Веселость оставила ее. — Да, никудышное место для встречи. Как мило, что ты пришел, как я попросила.
— М-м-моя госпожа попросила, поэтому само собой я… Но давайте войдем. Я принес с собой еду и, и бурдюк. Я должен был вспомнить про чашу для вас. Простите. Но если вы соизволите?
Она привередливо выбирала себе дорогу среди сухого помета к скамейке. Та была мала и примитивна; когда они сели, то им пришлось потесниться. Она пригубила и мгновенно обнаружила опыт.
— Ах, это помогает. Ты так добр, Будик, так предупредителен.
— Зачем мы в-встречаемся сегодня?
Она прошлась пальцами по кулаку на его колене — мягко, как мотылек!
— Зачем, это и так ясно. Трижды мы случайно повстречались на улице, и ты был милостив прогуляться со мной, выслушать меня, быть со мной.
— Мы никогда не говорили. — Он смотрел прямо перед собой.
— Нет, как бы мы смогли? Но я ощутила в тебе силу, заботу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Прорвался удар.
Он неожиданно уронил щит. Тот покачивался на ремне. Левое предплечье было в огне. Сломано? Он не использовал эту руку. Отверстие показывало, где вошло ядро, над металлическим выпуклостями. Оно прошло прямо через слабое место от прежнего удара, достаточно сильно, чтобы покалечить.
Карса перезарядился. На донце его оружия сияло солнце.
Грациллоний качнулся, чтобы укрыться за ближайшим стволом. Хлопая и ударяя, теперь его щит был скорее помехой, нежели помощью. Он легко стащил его и бросил. Мелькнуло быстрое желание последовать за ним, лечь и накрыться священной тьмой. Но нет, Карса ждет.
Грациллоний перевел дух, велел боли пройти, снова обошел ствол и зигзагом бросился вперед. Просверлила праща. Его разрывала агония, в правой части груди. Он знал, что ядро кольчуга отразила — но не удар от него; иначе бы он умер. Но король оттолкнул ту боль во время броска.
Карса полез в сумку. Грациллоний встал в ярде или двух от места своего врага.
У него была одна возможность. Мальчиком на ферме он часто бросался всякими вещами, играл с булыжниками; в армии научился дротику. Он швырнул свой меч.
Он попал Карее в живот, плашмя, а не острием, но с достаточной силой, чтобы столкнуть бурдигалца с насеста. Тот упал на землю. Грациллоний вытащил нож и приблизился.
Карса поднялся. Он был потрясен, из груди со свистом вырывалось дыхание. Он хотя бы знал, как приземлиться. Праща упала где-то в другом месте. Впереди мерцало его собственное лезвие.
В Рыбьем Хвосте да еще в маленьких гостиницах, поговаривали, что победителем в поединке на ножах является как раз тот, кого унесли хирурги. Грациллоний был в броне, но он тоже был потрясен, побит, едва держался на ногах. Карса мог успеть.
Грациллоний приблизился. Он поднял колено. Наколенник разбил пах. Карса пронзительно закричал. Он ослабел и лежал корчась. Но он все еще сжимал нож. Он все еще был смертельно опасен и должен быть убит. Грациллоний пнул противника сандалией. Он пинал и пинал. Он чувствовал, как хрустят ребра, и видел, как лицо превращается в красную массу. Наконец, он перебил на горле Адамово яблоко. Карса истекая кровью, дернулся и затих.
Грациллоний, пошатываясь, пошел вон из сгущавшихся сумерек, к Дому. Пусть христиане позаботятся о своем брате по вере.
V
Говорили, что у короля жестокие ушибы, сломаны кости, но нет ничего такого, от чего ему не оправиться. В основном в Исе радовались.
Охрана дворца менялась каждые шесть часов. На следующий день после битвы Будика среди прочих подменили в полдень. В воздухе царило веселье. Он брел по ветреным улицам меж домов знати, вниз, по склону, в сторону своего дома. Рядом никого не было. Из портика выскользнула женщина и легко поспешила ему навстречу.
— Погоди, пожалуйста, погоди, — тихо позвала она. Он сдержал шаг. Сердце стучало. Когда она подошла поближе, под капюшоном он увидел, что это и правда Дахут.
— Чт-то вы здесь делаете, госпожа моя? — спросил он в изумлении.
— Я увидела, что ты проходишь мимо, — ответила она. — Скажи мне. Как он, мой отец?
— Вы не слышали?
— Лишь то, что рассказывают свидетели вызова. — На длинных ресницах дрожали слезы. — Может, это щадящая ложь. У него может быть жар или еще что-нибудь.
— Нет, я его видел. Он поправляется. А почему вы сами не сходите?
Дахут уставилась в землю.
— Мы отдалились. — Он едва слушал. — Мы не должны были. Однажды он поклялся, что никогда меня не покинет, но… но он мой отец. Рада услышать известия. Спасибо, дорогой друг.
— Да не за что… для вас, моя госпожа.
Она взяла его за локоть. Ее взгляд снова взлетел вверх, на него.
— Ты сделаешь больше? Смею ли я тебя умолять?
— Что бы вы ни попросили, — задохнулся он.
— Не много. Или много? Прошу лишь о том, чтобы ты проводил меня до дома, но никому потом не сказал. Они сочтут меня нескромной. Но это лишь оттого, что мне так одиноко, Будик, так много у меня печали, о которой я не смею говорить.
— О, моя принцесса! Она взяла его за руку.
— Пойдем, уйдем отсюда пока нас не заметили. — Под отчаянием сверкнул оттенок оживления. — Будем простой парой, вы и я, вместе мужчина и девушка. Ты и представить себе не можешь, как это меня утешит — ты меня утешишь.
Глава четырнадцатая
I
Погода установилась ясная и холодная. Грациллоний вышел ранним утром на второй день после возвращения. У него было искушение полежать подольше после всего, что произошло, подремать, не засыпая, но это было бы неправильно. Он заставил себя пойти, не взирая на то, какие уколы боль посылала через все его тело. Рядом шла Тамбилис.
Над землей забелел рассвет. Во тьме над океаном задержалось несколько звезд, да горело пламя маяка на мысе Pax. Мерцали окна и качались проблески фонарей, внизу, в чаше Иса.
— Доброе утро, — приветствовал он часовых.
— Здравствуйте, сэр.
Повернулись они и отдали честь, причем исанцы не менее проворно, чем римляне.
— Как дела у центуриона? — осмелился спросить Маклавий.
— Врачи говорят, мне понадобится полтора месяца — Грациллоний наступил на кусочек льда. Обычно он шел дальше, но его ушибленная лодыжка оказалась неготовой. Он упал. Его схватила судорога. На миг он потерял сознание. Когда король очнулся, то увидел толпившихся кругом людей и женщину. Он отмахнулся от их заботы и проворчал:
— Все в порядке, я могу встать, спасибо. — И сделал это, не взирая на то, чего это ему стоило. На коже был липкий пот. — Полагаю, надо зайти обратно. Снова принять ванну. Солдаты, на свои посты. Вас еще не отпускали.
Пока он ковылял вверх по тропе, Тамбилис прошептала:
— Дорогой, ты обязан принимать больше заботы. Нет позора быть раненым.
— Не жалей меня, — ответил он. — Я живой. Я поправлюсь. Пожалей того молодого парня — тех молодых парней — что вынудили меня их убить. Что на них нашло?
Однако позволил ей помочь ему раздеться. Хорошо было лежать в горячей воде. Он отклонил ее предложение опиума, но принял питательный отвар из ивовой коры, с медом и лакрицей, которые скрывали вкус. Еще он позволил себя насухо вытереть и помочь облачиться в свежую одежду. Тамбилис присмотрела за ним, пока он ел. Потом ей нужно было уйти для выполнения обязанностей в храм.
В одиночестве Грациллоний начал раздражаться. Сколько ему еще сидеть без дела? Левая рука не имела большого значения. Все еще болели конечности и ткани, но она попросту не двигалась — Ривелин сказал, сломана лучевая кость. Из строя его вывела правая сторона груди, сломаны одно-два ребра. Несмотря на плотно пригнанный кожаный корсет каждый глубокий вздох вызывал острую боль, кашлять было мучением, чихать — катастрофой. Ривелин предостерег его от излишней поспешности природа подсказывала ему быть осторожным; свести к минимуму обязанности. Он знал, что теперь лечение затянется надолго достаточно, чтобы он смог снова использовать эту руку. Но Геркулес! Что ему тем временем делать, сидеть и зевать?
Его ждало слишком уж много проблем. Другое дело, если бы он был доволен священным королевством; но он не был. Грациллоний принял вызов, спровоцированный, вездесущий. Он без сомнения мог проводить свой ежемесячный суд и вести другие обряды. Но теперь, когда отношения с Сореном и с рядом других суффетов превратились в натянуто вежливые, ему придется чаще одаривать тех, кто его поддерживает, и тех, кто в первую очередь разделяет его интересы. Чтобы не возникло нового заговора, который разовьют консервативные группировки, он тихо навещал своих друзей у них дома, или беседовал с ними во время выходов в глубь от побережья. Король просмотрел начатые им общественные работы — ремонт дорог и зданий, новые постройки, подготовка мероприятия по окончательной замене Морских ворот — потому что ты никогда не можешь доверить противнику сделать все по-своему. Он часто вел военные учения. Он совершал объезды даже в Озисмию, изучая оборону, выслушивая тех соплеменников, которых хотел бы видеть по-прежнему благосклонными к Ису. Ездил верхом — на Фавонии нужно было ездить каждый день… что ж, ему нужно просто получать задания. Страна вряд ли развалится, если он отойдет от дел на пару месяцев; Король будет совершать плавания подольше этого. Но такой он не был нужен!
— Мой господин, к вам посетители, — доложил дворецкий.
Удивленный, он посмотрел не вставая со стула. Вошли Гвилвилис и Иннилис.
— Что ж, добро пожаловать, — сказал Грациллоний, и пульс начал скакать.
Иннилис подошла и склонилась над ним. Глаза были огромные и вокруг них были темные круги, на лице более бледном, чем обычно.
— Как ты? — прошептала она. — Я могу что-нибудь сделать, чтобы помочь?
— Достаточно того, что ты пришла. — Его голос дрогнул.
Королева ломала руки.
— Я не должна была. Виндилис… мои сестры на меня рассердятся. Но я не могу быть в стороне, когда ты болен, когда ты мог умереть.
— Спасибо. Как ты сама поживаешь? А Одрис?
— О, она… счастлива, я уверена. — На исходе своего вестальчества полоумная девушка нашла себе пристанище в качестве младшей жрицы; она могла выполнять тяжелую работу в храме и часовнях. — Что до меня, я — ты знаешь, как я желаю, как мы все желаем, чтобы ты повиновался богам. Но я пришла не за тем, чтобы тебе досаждать. — Она погладила его по брови.
— А ты, Гвилвилис? — спросил Грациллоний. Вторая королева, прихрамывая, оперлась на трость.
— В порядке, мой господин, — ответила она с широкой улыбкой. — Видите, встаю и хожу.
— Она врет, — мягко сказала Иннилис. — Ходьба для нее мучение. Доктор боится, что это навсегда. Какое-то повреждение бедра, наверно. — Она поморщилась. — Я дала ей Прикосновение. Оно не помогло. Грациллоний почувствовал, что смутился.
— Я должен был раньше тебя навестить, Гвилвилис, — признал он. — Но за последние месяц или два столько всего произошло…
— Понимаю, господин, — улыбка стала печальной. — И я не м-м-могу больше раздвинуть ноги.
Иннилис покраснела.
— Попроси Дахут, чтобы она тебя осмотрела, — посоветовал Грациллоний. — Она в считанные минуты вернула мне силу после моей битвы с франком.
— Принцесса Дахут — королева Дахут держится от нас в стороне, господин, — нерешительно сказала Гвилвилис. — Ее — ее порой нет за ее обязанностями, и она никогда к нам не обращается.
— Ну, попросите ее, — огрызнулся Грациллоний. Иннилис перевела дух, прежде чем поспешно сказать:
— Могу сказать, что эти разговоры причиняют тебе больше боли, чем раны, Граллон. Отложи их в сторонку. Позволь мне попробовать дать тебе Прикосновение.
Она не сумела. Две женщины ушли. Иннилис тихонько плакала, Гвилвилис, утешая, положила руку ей на плечо.
Немного погодя пришла Бодилис. Она поспешила поцеловать Грациллония — краткий, целомудренный поцелуй, что они себе позволяли — и прижала к груди его голову, прежде чем пододвинула стул и села.
— Я бы сразу пришла, дорогой, — рассказывала она. — Но вчера было Бдение, а эти мимолетные дни… Ну, посмотри, я задержалась дома, чтобы взять для тебя несколько книг. Вот любимый Энеид; ты всегда мне говорил, что прочел бы нашу Книгу Данбаля, будь у тебя время; и может, тебе понравится, как я читаю вслух эти вещи. — Она смолкла и внимательнее к нему присмотрелась. — Ты страдаешь, — поняла она. — Не замкнут, как я ожидала, а несчастен. Что это, Граллон? Он покачал головой и уставился на свои колени.
— Ничего, — прорычал король. — Плохое настроение, и больше ничего.
Она наклонилась и взяла его за руки.
— Ты не умеешь врать, — нежно сказала Бодилис. — Думаю, я догадываюсь. Дахут.
Он вздохнул.
— Ну, когда мой первенец, дочь Дахилис, меня избегает, это очень тяжело.
Бодилис сжала губы и собралась.
— Я хотела это с тобой обсудить. Раз так вышло. Он поднял встревоженный взгляд.
— Что?
— Дахут. Двое разных людей, один за другим, известно, что оба под действием ее чар бросили тебе вызов. Первый мог действовать в варварском порыве, но второй… с чего бы ей не сказать Карсе, что тот должен пощадить ее отца? Она не дура, должна была предвидеть, что он покусится на твою жизнь, ради нее, или потому, что скотт был его лучшим другом, либо в полном безумии молодости. Вдобавок она не выказывает ни малейшего сожаления. Свои обязанности выполняет быстро и небрежно, исчезает на многие часы, и слишком часто лихорадочно оживлена. Почему ?
Грациллоний онемел от шока. Из него вырвалась ослепительная ярость.
— Молчать! — заревел он. — Как ты смеешь клеветать на мою дочь, ты, сука?
— Не я, — оправдывалась Бодилис. — Ходят слухи…
Он поднял руку, он бы ударил ей, но приступ боли дернул руку вниз.
— Скажи кто, — задыхался он, — и я убью их. Ее голос стал жестче.
— Убьешь половину населения? Взгляни правде в лицо, как солдат. Я не говорила, что Дахут виновна, или что-нибудь в этом роде. Не говорила. И насколько я знаю, никто не говорит. Но они удивлены. Они не могут не интересоваться. Ты бы и сам так делал, не будь ты ее отцом.
— Ну, я… — Он сглотнул воздух. Редко он дрался в более трудной битве, чем борьба со своим гневом. Наконец, он смог изобразить на лице улыбку и ответить: — Что ж, люди таковы. Это покажет нам, кто предан.
— Мы, галликены. Настаиваю, что все мы советовали ей быть благоразумнее.
— Хорошо. Она всего лишь молода, ты же знаешь, очень молода. И сбита с толку, озлоблена, бедняжка; о, ваши боги сыграли с ней злую шутку! Но это ее просто убьет.
Бодилис вздрогнула.
— В противном случае у тебя будут еще претенденты.
— Нет, едва ли. Помни, я свободен до тех пор, пока полностью не заживут мои кости. Это не похоже на то, когда я был просто оглушен тем франком. У нас будет мир, будет время стать уродливыми, умереть и быть забытыми. — Его охватила задумчивость. — Время даже для того, чтобы король, королевы и принцесса пришли к миру между собой?
II
Снова поднялся ветер, наполненный серыми маленькими водорослями, выброшенными на берег. Команда Будика бросала на него вопросительные взгляды, когда они ушли с дежурства, и он сказал им, что хочет прогуляться далеко. Но они ничего не ответили. Прошедшие несколько месяцев он был унылым, особенно последнее время, часто рассеян, уставившись во что-то невидимое. Вполне вероятно, думали они, ветеран был сильно шокирован столкновением со смертью Грациллония, который был его обожаемым центурионом.
Сменив одежду легионера на теплый штатский костюм, он вышел за Северные ворота и энергично зашагал по Редонианской дороге, к северу, к могиле Энилла — там он отдал честь, обычай для римлян — и далее на восток, пока Ис не перестал быть виден. Дорога принадлежала только ему. Слева он мельком видел дикую белогривую необъятность океана, справа желтоватое пастбище, усыпанное галькой, здесь и там искривленное ветром дерево или покрытый лишайником менгир. Над ним в порывах ветра носилось несколько морских птиц.
Один древний монумент подсказывал; что рядом находится убежище, которое использовали в пахотный сезон пастухи со своими стадами, когда разыгрывалась буря. То был не камень, а просто три покрытые дерном стены, открытые на юг, где холмы частично прорывали ветра, и на отводах лежала низкая крыша из дерна. Внутри было можно укрыться от сильнейших морозов, но не от ревущего и свистящего ветра. Он неоднократно выходил из тьмы и бросал украдкой взгляды вверх, на запад.
Наконец она пришла, одетая просто, как озисмийка. Кроме капюшона она натянула на лицо шарф. В такой день как этот, это было понятно. Прохожий или городская стража не обратили бы на нее внимания, — она сошла бы за жену сельского жителя, или, может, служанку из отдаленного поместья пришла в город по какому-то поручению — если бы не заметили под шерстью стройные изящные лодыжки. Будик вприпрыжку выбежал ее встречать.
— Госпожа! — закричал он. — Вы, так одеты? И вы не верхом, вы всю дорогу шли пешком. Так нельзя!
Дахут откинула шарф и сразила его наповал улыбкой.
— Я должна была ехать верхом, среди знамен и барабанщиков? — поддразнила его она. — Я сказала тебе, что хочу поговорить наедине. — Веселость оставила ее. — Да, никудышное место для встречи. Как мило, что ты пришел, как я попросила.
— М-м-моя госпожа попросила, поэтому само собой я… Но давайте войдем. Я принес с собой еду и, и бурдюк. Я должен был вспомнить про чашу для вас. Простите. Но если вы соизволите?
Она привередливо выбирала себе дорогу среди сухого помета к скамейке. Та была мала и примитивна; когда они сели, то им пришлось потесниться. Она пригубила и мгновенно обнаружила опыт.
— Ах, это помогает. Ты так добр, Будик, так предупредителен.
— Зачем мы в-встречаемся сегодня?
Она прошлась пальцами по кулаку на его колене — мягко, как мотылек!
— Зачем, это и так ясно. Трижды мы случайно повстречались на улице, и ты был милостив прогуляться со мной, выслушать меня, быть со мной.
— Мы никогда не говорили. — Он смотрел прямо перед собой.
— Нет, как бы мы смогли? Но я ощутила в тебе силу, заботу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46