Хочешь меня еще пуще разозлить? Это как же – чтоб я оставила наш виноградник в Гуди, пускай гниет на корню, пускай в доме беспорядок, коза пускай подыхает – не будет ни капли молока! – а я чтоб пошла учиться, в то время как ты будешь таскаться по городу?!
Она вдруг осеклась, принюхалась к его хитону.
– Благовония! Ты был у гетеры! – Голос ее дрогнул. – О, бессовестный! Так вот они, твои премудрости! Лжешь, что с приятелями беседовал, а сам всю ночь с гетерой вожжался!
Слова ее рвались сквозь всхлипывания, пальцы так и вцепились в плечи Сократа.
– Был я, Иппа, у гетеры. Мы были у Феодаты. Но я не вожжался с ней. Ел, пил, разговаривал. Феодата – высокообразованная женщина. А ты – самая прекрасная и славная из афинянок! Я рассказал Феодате, как люблю тебя.
Он закрыл поцелуем рот Ксантиппы, уже открывшийся было для отповеди, и нежно повел ее в дом.
Ушли…
Мом, сердитый на Артемиду за то, что девчонка все время оставляет его одного, а сама носится где-то по Аркадии, с интересом слушал супружеский диалог.
Старый ворчун полюбил Сократа с самого его рождения, но казалось ему – еще больше привязался он к его женушке. Хотя бы за то, как ловко она бегает по двору – черные волосы развеваются, глаза – живое пламя… К тому же Ксантиппа не забывает почтить его букетиком цветов. А что у нее язычок ловко подвешен? Да это лучше, чем если б была она божьей овечкой…
16
Трое сидят под платаном: Сократ, Алкивиад, Критий. Четвертого не видно.
– Спите, дремлите, похрапывайте, дрыхните как убитые – вот что советует нам Никий! Но кто же поднимет Афины к былому могуществу? Спящие? – говорил Алкивиад.
– А Никий и не видит, что их надо поднимать. Зато это видит афинский народ, мореходы, ремесленники, торговцы, – отозвался Сократ. – Я слушаю твои выступления в экклесии и слышу, как принимает народ твои речи. Люди верят в твою рачительность и талант полководца. Потому и любят тебя, Алкивиад.
– А какая тебе от этого выгода – нетрудно угадать, – вставил Критий.
Алкивиад замахал руками, словно отгоняя осу:
– Нет, нет! Пока меня не проводят с собрания первым человеком в Афинах – и слышать об этом не хочу!
Крития непрестанно гложет зависть: я ведь тоже племянник Перикла, тоже ученик Сократа, и способности мои не меньше – я поэт, и все же ползаю по земле, в то время как Алкивиад взлетает орлом!
И он процедил ядовито:
– По-моему, Алкивиад, тебя любят больше за красоту, которую ты еще подчеркиваешь крайностями чужеземной моды.
– Ах, милый Критий, – возразил Алкивиад, – очутись ты в моей шкуре, знал бы: когда женщины и мужчины любят тебя за внешность – это тягостно, а часто даже противно!
– Но ты и с теми, в чьей любви не нуждаешься, разговариваешь сладко…
– Верно, – кивнул Алкивиад. – Не умею я вызвать к себе неприязнь, быть с людьми кусачим и язвительным. Но уж если кто меня взбесит – могу так отдубасить, что тот своих не узнает; зато на другое утро – я уже у него, готов донага раздеться и просить, чтоб он меня отхлестал кнутом в отместку…
Сократ молчал. Обмакнув палец в вино, рисовал на столе Эрота с луком и стрелами. Заметил на висках Алкивиада набрякшие жилы. Какой человек, мой милый Алкивиад! Хищный зверь – и вместе кроткий ягненок…
– Я не умею стать неприятным даже собственной жене. Любит она меня. Говорит – до безумия…
– То-то сбежала от тебя к своему брату, – злобно заметил Критий.
– Ах да, – вздохнул Алкивиад. – Хочет довести меня до того, чтоб я не смотрел на других женщин и сходил бы с ума от любви к ней одной, как она сходит с ума по мне… – Он повернулся к Сократу. – Скажи сам, дорогой, разумно ли, что Гиппарета хочет запретить мне ходить к Феодате и другим гетерам? А почему мы, мужчины, посещаем гетер? Потому что находим у них то, чего нет у нас дома…
И он стал развивать мысль: жена должна быть не просто самкой, но и другом мужа, с которым тот мог бы говорить обо всем, как с мужчинами.
– У гетер нередко можно рассуждать о разных вещах даже лучше, чем на пирушках, на которых хозяин усердно потчует тебя жарким, паштетами, вином, а то и живым мясцом… Начинается шумное веселье, шутки, приходят фокусники – и тогда всякое разумное слово воспринимается как очередной фокус. Меж тем как у гетер…
– Остановись, Алкивиад, – сказал Сократ. – Что хочешь ты скрыть под этой речью?
– Я отстаиваю свое право на выбор! А моя ревнивая Гиппарета воображает, будто по причине безумной любви ко мне вправе стать моим тюремщиком…
– Алкивиад говорит о безумии! – усмехнулся Критий. – Но лишь в отношении других…
Сократ спросил:
– В чем, Алкивиад, видишь ты безумие любви Гиппареты?
Алкивиад как-то сник, на лице его появилось страдальческое выражение:
– Она и впрямь обезумела. Подала архонту требование о разводе. Сегодня я должен предстать перед судом.
– И ты спокойно сидишь тут с нами вместо того, чтоб идти на суд и защищаться?! – изумился Сократ.
– Я защищаюсь здесь, перед тобой, Сократ. Мне очень важно, чтоб ты знал, как я с ней мучаюсь.
– Мучаешься?
– Да, Сократ. Разве не безумие, что она судом хочет принудить меня, как собачонку, лежать у ее ног и каждый день клясться в страстной любви? Но этого она на суде не заявит. Будет без конца доказывать, какой я дурной, прикрывая этими словами угрозу и давление на меня. Насилие! Скажи, Сократ, сколько раз предостерегал ты нас от насилия в делах любви?
Но Сократ осведомился:
– А ты – не любишь жену?
В калитке показался запыхавшийся судебный служитель и передал Алкивиаду повеление судьи: немедленно явиться в зал суда.;
– Твоя супруга, как предписывает закон, лично вручила судье требование о разводе… Теперь она и судья ждут с нетерпением, когда ты наконец явишься для разбирательства…
Тут недобрый вестник взглянул в лицо Алкивиада и в страхе попятился.
– Постой, приятель! – остановил его Алкивиад. – Передай судье, что я не явлюсь. Ну чего же ты ждешь? Повторять мне, что ли?!
– Я искал тебя в твоем доме, и, пока нашел здесь, прошло много времени… Если все-таки пойдешь на суд – дело-то серьезное, – так поторопись… – пролепетал служитель.
– Это ты поторопись передать судье мои слова, не то я разобью этот кувшин о твою голову! – крикнул Алкивиад.
Сократ строго посмотрел на своего ученика:
– Разве тот, кто хочет править государством, не обязан быть образцом послушания закону?!
Алкивиад не отвечал; мысленно он следовал за служителем. Вот теперь тот, наверное, вышел из Алопеки, теперь входит в город, пересекает Мелиту…
Между тем в зале суда Гиппарета, в невыразимом напряжении ожидавшая мужа, почувствовала себя дурно. Принесли воды, охладили ей виски, судья исчерпал уже все слова ободрения. Он больше не надеялся на то, что Алкивиад все-таки явится, и устал выдумывать все новые и новые утешения. Сейчас он и сам в них нуждался. Знал – Алкивиаду предстоит вскоре стать во главе государства, а он, несчастный архонт, не сумел помирить его с женой, как то следовало и надлежало…
Алкивиад не ответил на уговоры серьезные – Сократа и ехидные – Крития подчиниться закону и отправиться в суд. Вместо этого он набросил на плечи хламиду, сколол ее пряжкой и пустился в танец… Танцуя, дошел он до калитки и весело помахал друзьям на прощание.
Когда он скрылся из виду, Критий промолвил:
– Ужасный человек. Даже не дождавшись развода, помчался к гетерам праздновать это событие…
Служитель вбежал в зал суда и сокрушенно доложил, что ему не удалось привести Алкивиада.
– Он просто выгнал меня…
– А ты-то что же? – взъелся на него архонт.
– Он пригрозил разбить мне голову кувшином, я спасся бегством…
Отчаянный вопль Гиппареты предварил ее горькие причитания:
– О я злосчастная! Он не придет! Как я несчастна! Он меня не любит! – Звеня браслетами, она заломила свои холеные руки. – О, зачем я потребовала развода! Какой злой демон внушил мне эту мысль! – Гиппарета пала на колени, в мольбе протянула руки к архонту. – Злосчастная, я хотела только пригрозить ему разводом! Надеялась – он поймет, признает недостойность своего отношения к любящей жене, к матери двух сыновей, которых я ему родила! Надеялась, он исправится, бросит кутежи, озорство!
– Мне очень жаль, но суд уже ознакомился с твоим требованием, доказательств достаточно, и потому, дорогая Гиппарета, нам не остается ничего иного, кроме как удовлетворить твою просьбу о разводе… – сломленным голосом сказал судья.
Гиппарета повалилась как подкошенная, рыдала, кричала в отчаянии:
– Убейте меня! Я не хочу жить! Я не хочу жить!
В зал влетел Алкивиад.
– Что ты тут делаешь, милая? – раздался над нею его голос. – Хочешь в царство Аида? Откуда такое сумасбродное желание, когда в моем доме для тебя – настоящий Элисий?
И прежде, чем женщина успела опомниться, прежде, чем судья сумел выговорить слово, Алкивиад подхватил Гиппарету на руки и выбежал с нею на площадь.
– Эй! Граждане! Глядите! Алкивиад! – раздались голоса в толпе, вечно бездельничающей на агоре.
– Что это он несет? – Кучка зевак побежала за ним.
– Клянусь Зевсом! Собственную жену!
Гиппарета отбивалась, выкручивалась, била ногами, отталкивала его голову, кричала – не помогало ничего! Алкивиад бежал по городу, неся ее на руках, и за его плечами развевалась хламида и распустившиеся волосы его жены. Ее несшитый пеплос распахнулся, и восхищенным взорам толпы открылись ее белые ноги. Смех провожал их. И веселые крики:
– Похитил собственную жену!
Кучка любопытных и шутников, следовавших за Алкивиадом, разрасталась с каждым шагом.
– Молодец Алкивиад!
– Отлично, Алкивиад!
– Вот поступок настоящего мужчины!
Поняв, что сопротивление бесполезно, Гиппарета обхватила мужа за шею, а он на бегу целовал ее до самого дома.
Афины ликовали! Афины смеялись! Афинам представился редкостный спектакль!
Весть о похищении Гиппареты летела по городу. Долетела она и до Сократа, все еще сидевшего с Критием под платаном. Сократ хохотал так, что едва мог связно выговорить:
– Вот так выходка! Ну и выходка, ах ты шалопай эдакий! Какие там суды! Иди ты в болото, архонт! И ты, Гиппарета! Ты любишь меня, я люблю тебя – выкраду, как жених невесту, и будем мы снова как молодожены!
– Да, шутка неплохая. Есть чему смеяться, – сказал Критий. – А нет ли тут, дорогой Сократ, еще одной причины для смеха?
– Глядите-ка! – не успокаивался Сократ. – Хочешь мне, повивальной бабке, помочь родить? Уже перенял от меня это искусство?
– Я перенял побольше, чем это. Однако испытывать на тебе свое повивальное искусство я бы не осмелился. Но, как кровный родственник Алкивиада, я рад и думаю, что и ты, его друг, радуешься его ловкости и сообразительности. А то ведь еще немного – и он из-за разлада в семье потерял бы популярность среди порядочных афинян. Сегодня же, утащив Гиппарету из зала суда, он завоевал сердца многих. С его стороны это был отлично рассчитанный ход перед выборами.
Сократ слушал, задумавшись, и задумчиво произнес:
– Я и радуюсь.
– Тем более он сделал это на виду у всех. – Критий подсластил свою кислоту. – Мы-то знаем, как оно бывает. Ведь за каждый удачный шаг Алкивиада люди хвалят тебя, его учителя.
– Но тем самым ты хочешь сказать, что за каждый его неудачный шаг они же меня бранят, – сказал Сократ.
– С чего бы им тебя бранить? Алкивиад слушает тебя с благоговением: твое слово и его дело – едины. Это он показал недавно. Ты осуждаешь аристократов за то, что они презирают бедняков; Алкивиад же, наш будущий стратег, желая доказать, что твое мнение, противное аристократам, он усвоил полностью, что ему чуждо присловье аристократов «бедность дурно пахнет», накрыл богатые столы и впустил к себе в дом всех голодных, нищих, сирот павших воинов и тех, кто неспособен трудиться из-за недугов, безруких и одноногих… И сам пировал, пел с ними, ничуть не смущаясь тем, что люди эти не мыты и не натерты благовонными притираниями. Одним словом, он отлично умеет добиваться благосклонности народа.
Сократ устремил на Крития взгляд своих больших глаз:
– Я непонятлив, милый Критий. Скажи мне, ты хвалишь Алкивиада или поносишь его?
За оградой кто-то приглушенно засмеялся. Критий вздрогнул; но больше ничто не нарушало тишины, и он успокоился. А за оградой сидел Симон, записывал высказывания Сократа – он часто так делал.
С хорошо разыгранным восхищением Критий ответил:
– Можно ли поносить Алкивиада? Этот необыкновенный человек способен привлечь к себе кого угодно, прямо-таки очаровать… – И льстиво добавил: – Так же как и ты, Сократ. Злой человек счел бы, что Алкивиада следует предать суду гелиэи за его необузданные выходки, – тебе не кажется? Но ведь ни ты, ни я – не злые люди. Ты выбираешь самые мягкие выражения, говоря о его своеволии, ты находишь все это просто проявлением его непосредственности, а люди, часто слушающие тебя, привыкли перенимать твою точку зрения. Однако, боюсь, то, что к лицу юноше, не подобает мужу и стратегу.
Сократ воздел руки:
– Клянусь Герой, я разделяю с тобой это опасение, мой милый! Боюсь – не избрали бы Алкивиада стратегом слишком рано… Ты говоришь – муж. Да, ему тридцать один год. Но в нем столько еще милой детскости и наивной игривости… Взгляни на него – увидишь лицо, сияющее счастьем и любовью…
Критий до крови закусил губу.
– Почему ты смотришь на меня так пристально, Сократ?
Тот снова поднял руки и дал им опуститься на стол:
– Думаю об Алкивиаде – вот и смотрю на тебя, который о нем говорит.
– И видишь, что мое лицо не сияет счастьем и любовью, – вызывающе сказал Критий. – Кивни же, кивни! Не бойся меня. Скажи правду! Я отталкиваю всех… Даже этот молокосос Эвтидем меня не любит. Ни из приличия, ни из вежливости не обнаруживает ко мне расположения – ни в какую! Нет в Афинах никого, кто любил бы меня, когда рядом ослепительный Алкивиад…
В эту минуту Сократ понял, как чужд ему, как далек от него этот человек, горький словно полынь.
– Этого нам не изменить, милый Критий. Это дело натуры… Людям всегда больше нравится лицо, озаренное любовью и приветливостью…
– Чем то, на котором написаны ненависть и угрюмость…
– Зачем такие резкие слова?
– Они – сестры тех, что сказал ты.
Сократ подумал: эта ненависть теперь и ко мне… Нет, не только теперь. Давно уже. И стало ему неприятно быть рядом с человеком, у которого ненависть уже не только в сердце, но и на устах.
– Мы забываем пить, – сказал он, наполняя обе чаши; потом мягко обратился к собеседнику: – Видишь ли, Критий… Я ведь учил вас обоих одинаково…
– Нет! – вырвалось у Крития. – Его – больше!
– Он сам большему научился у меня. Быть может, и тому, как привлекать к себе людей. – Сократ пригубил вино, слегка причмокнул. – В сущности, сегодня мы все время говорим об Эроте: о любви человека к человеку, к женщине, к любимцу. Кстати, отнюдь не все Афины любят Алкивиада, это преувеличение. – Гнев овладевал Сократом. – Достаточно наберется таких, кому он противен до глубины души. Но он, невзирая на это, ни на кого не давит; ты же, Критий, видишь, что Эвтидем тебя отвергает, но пользуешься всяким случаем потереться об него, как свинья о забор…
Критий опешил. Сжал руками доску стола, глаза его налились кровью. Поджав губы, он заговорил ядовито, злобно:
– Наконец-то, Сократ, искреннее слово! Я давно понял, что ко мне ты испытываешь не те чувства, что к остальным ученикам, и в особенности к Алкивиаду…
Сократ хотел что-то сказать, но Критий резко перебил его:
– Я еще не кончил! Особенно к Алкивиаду, в которого и ты влюблен. Молчи! Я знаю. Вот почему ты его – хотя он моложе меня – выпестовал и поставил на то место, где должен был стоять я!
– Выпестовал, милый Критий, не отрицаю. Но – поставил на какое-то там место? Так может сказать лишь тот, кто сам в душе насильник. Молчи теперь ты! Кто знает, быть может, и ты когда-нибудь станешь стратегом – тогда я пожелаю тебе допускать насилие единственно словом и единственно ради доброго дела. – Сократ вздохнул. – Ах, если б мог я провидеть будущее – что каждый из вас двоих принесет нашей родине?!
– Ты часто говоришь как провидец, а мое и Алкивиада будущее видишь недостаточно ясно?
Сократ встал.
– Будущее таит в себе чудеса красоты и блага, но творцы их – те, кто обращает к нему свое воображение, свою фантазию, смелые помыслы, поэтическую образность…
Поднялся и Критий.
– Но из нас двоих разве не я – поэт? – Гордой поступью он двинулся к калитке и там еще обернулся. – Мне больше нечего искать у тебя, Сократ, если ты видишь во мне свинью. Наш диалог пока закончен.
Когда Критий ушел, над оградой появилась взъерошенная голова Симона.
– Опять подслушивал? – укоризненно спросил Сократ. – Да? И что скажешь?
– Оба они одинаковые – равно страстные, упрямые, неукротимые…
– Спасибо за ободрение, – иронически молвил Сократ.
17
Над Грецией – одно небо, голубое, как цвет василька, один свет – прозрачнейшее сияние;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Она вдруг осеклась, принюхалась к его хитону.
– Благовония! Ты был у гетеры! – Голос ее дрогнул. – О, бессовестный! Так вот они, твои премудрости! Лжешь, что с приятелями беседовал, а сам всю ночь с гетерой вожжался!
Слова ее рвались сквозь всхлипывания, пальцы так и вцепились в плечи Сократа.
– Был я, Иппа, у гетеры. Мы были у Феодаты. Но я не вожжался с ней. Ел, пил, разговаривал. Феодата – высокообразованная женщина. А ты – самая прекрасная и славная из афинянок! Я рассказал Феодате, как люблю тебя.
Он закрыл поцелуем рот Ксантиппы, уже открывшийся было для отповеди, и нежно повел ее в дом.
Ушли…
Мом, сердитый на Артемиду за то, что девчонка все время оставляет его одного, а сама носится где-то по Аркадии, с интересом слушал супружеский диалог.
Старый ворчун полюбил Сократа с самого его рождения, но казалось ему – еще больше привязался он к его женушке. Хотя бы за то, как ловко она бегает по двору – черные волосы развеваются, глаза – живое пламя… К тому же Ксантиппа не забывает почтить его букетиком цветов. А что у нее язычок ловко подвешен? Да это лучше, чем если б была она божьей овечкой…
16
Трое сидят под платаном: Сократ, Алкивиад, Критий. Четвертого не видно.
– Спите, дремлите, похрапывайте, дрыхните как убитые – вот что советует нам Никий! Но кто же поднимет Афины к былому могуществу? Спящие? – говорил Алкивиад.
– А Никий и не видит, что их надо поднимать. Зато это видит афинский народ, мореходы, ремесленники, торговцы, – отозвался Сократ. – Я слушаю твои выступления в экклесии и слышу, как принимает народ твои речи. Люди верят в твою рачительность и талант полководца. Потому и любят тебя, Алкивиад.
– А какая тебе от этого выгода – нетрудно угадать, – вставил Критий.
Алкивиад замахал руками, словно отгоняя осу:
– Нет, нет! Пока меня не проводят с собрания первым человеком в Афинах – и слышать об этом не хочу!
Крития непрестанно гложет зависть: я ведь тоже племянник Перикла, тоже ученик Сократа, и способности мои не меньше – я поэт, и все же ползаю по земле, в то время как Алкивиад взлетает орлом!
И он процедил ядовито:
– По-моему, Алкивиад, тебя любят больше за красоту, которую ты еще подчеркиваешь крайностями чужеземной моды.
– Ах, милый Критий, – возразил Алкивиад, – очутись ты в моей шкуре, знал бы: когда женщины и мужчины любят тебя за внешность – это тягостно, а часто даже противно!
– Но ты и с теми, в чьей любви не нуждаешься, разговариваешь сладко…
– Верно, – кивнул Алкивиад. – Не умею я вызвать к себе неприязнь, быть с людьми кусачим и язвительным. Но уж если кто меня взбесит – могу так отдубасить, что тот своих не узнает; зато на другое утро – я уже у него, готов донага раздеться и просить, чтоб он меня отхлестал кнутом в отместку…
Сократ молчал. Обмакнув палец в вино, рисовал на столе Эрота с луком и стрелами. Заметил на висках Алкивиада набрякшие жилы. Какой человек, мой милый Алкивиад! Хищный зверь – и вместе кроткий ягненок…
– Я не умею стать неприятным даже собственной жене. Любит она меня. Говорит – до безумия…
– То-то сбежала от тебя к своему брату, – злобно заметил Критий.
– Ах да, – вздохнул Алкивиад. – Хочет довести меня до того, чтоб я не смотрел на других женщин и сходил бы с ума от любви к ней одной, как она сходит с ума по мне… – Он повернулся к Сократу. – Скажи сам, дорогой, разумно ли, что Гиппарета хочет запретить мне ходить к Феодате и другим гетерам? А почему мы, мужчины, посещаем гетер? Потому что находим у них то, чего нет у нас дома…
И он стал развивать мысль: жена должна быть не просто самкой, но и другом мужа, с которым тот мог бы говорить обо всем, как с мужчинами.
– У гетер нередко можно рассуждать о разных вещах даже лучше, чем на пирушках, на которых хозяин усердно потчует тебя жарким, паштетами, вином, а то и живым мясцом… Начинается шумное веселье, шутки, приходят фокусники – и тогда всякое разумное слово воспринимается как очередной фокус. Меж тем как у гетер…
– Остановись, Алкивиад, – сказал Сократ. – Что хочешь ты скрыть под этой речью?
– Я отстаиваю свое право на выбор! А моя ревнивая Гиппарета воображает, будто по причине безумной любви ко мне вправе стать моим тюремщиком…
– Алкивиад говорит о безумии! – усмехнулся Критий. – Но лишь в отношении других…
Сократ спросил:
– В чем, Алкивиад, видишь ты безумие любви Гиппареты?
Алкивиад как-то сник, на лице его появилось страдальческое выражение:
– Она и впрямь обезумела. Подала архонту требование о разводе. Сегодня я должен предстать перед судом.
– И ты спокойно сидишь тут с нами вместо того, чтоб идти на суд и защищаться?! – изумился Сократ.
– Я защищаюсь здесь, перед тобой, Сократ. Мне очень важно, чтоб ты знал, как я с ней мучаюсь.
– Мучаешься?
– Да, Сократ. Разве не безумие, что она судом хочет принудить меня, как собачонку, лежать у ее ног и каждый день клясться в страстной любви? Но этого она на суде не заявит. Будет без конца доказывать, какой я дурной, прикрывая этими словами угрозу и давление на меня. Насилие! Скажи, Сократ, сколько раз предостерегал ты нас от насилия в делах любви?
Но Сократ осведомился:
– А ты – не любишь жену?
В калитке показался запыхавшийся судебный служитель и передал Алкивиаду повеление судьи: немедленно явиться в зал суда.;
– Твоя супруга, как предписывает закон, лично вручила судье требование о разводе… Теперь она и судья ждут с нетерпением, когда ты наконец явишься для разбирательства…
Тут недобрый вестник взглянул в лицо Алкивиада и в страхе попятился.
– Постой, приятель! – остановил его Алкивиад. – Передай судье, что я не явлюсь. Ну чего же ты ждешь? Повторять мне, что ли?!
– Я искал тебя в твоем доме, и, пока нашел здесь, прошло много времени… Если все-таки пойдешь на суд – дело-то серьезное, – так поторопись… – пролепетал служитель.
– Это ты поторопись передать судье мои слова, не то я разобью этот кувшин о твою голову! – крикнул Алкивиад.
Сократ строго посмотрел на своего ученика:
– Разве тот, кто хочет править государством, не обязан быть образцом послушания закону?!
Алкивиад не отвечал; мысленно он следовал за служителем. Вот теперь тот, наверное, вышел из Алопеки, теперь входит в город, пересекает Мелиту…
Между тем в зале суда Гиппарета, в невыразимом напряжении ожидавшая мужа, почувствовала себя дурно. Принесли воды, охладили ей виски, судья исчерпал уже все слова ободрения. Он больше не надеялся на то, что Алкивиад все-таки явится, и устал выдумывать все новые и новые утешения. Сейчас он и сам в них нуждался. Знал – Алкивиаду предстоит вскоре стать во главе государства, а он, несчастный архонт, не сумел помирить его с женой, как то следовало и надлежало…
Алкивиад не ответил на уговоры серьезные – Сократа и ехидные – Крития подчиниться закону и отправиться в суд. Вместо этого он набросил на плечи хламиду, сколол ее пряжкой и пустился в танец… Танцуя, дошел он до калитки и весело помахал друзьям на прощание.
Когда он скрылся из виду, Критий промолвил:
– Ужасный человек. Даже не дождавшись развода, помчался к гетерам праздновать это событие…
Служитель вбежал в зал суда и сокрушенно доложил, что ему не удалось привести Алкивиада.
– Он просто выгнал меня…
– А ты-то что же? – взъелся на него архонт.
– Он пригрозил разбить мне голову кувшином, я спасся бегством…
Отчаянный вопль Гиппареты предварил ее горькие причитания:
– О я злосчастная! Он не придет! Как я несчастна! Он меня не любит! – Звеня браслетами, она заломила свои холеные руки. – О, зачем я потребовала развода! Какой злой демон внушил мне эту мысль! – Гиппарета пала на колени, в мольбе протянула руки к архонту. – Злосчастная, я хотела только пригрозить ему разводом! Надеялась – он поймет, признает недостойность своего отношения к любящей жене, к матери двух сыновей, которых я ему родила! Надеялась, он исправится, бросит кутежи, озорство!
– Мне очень жаль, но суд уже ознакомился с твоим требованием, доказательств достаточно, и потому, дорогая Гиппарета, нам не остается ничего иного, кроме как удовлетворить твою просьбу о разводе… – сломленным голосом сказал судья.
Гиппарета повалилась как подкошенная, рыдала, кричала в отчаянии:
– Убейте меня! Я не хочу жить! Я не хочу жить!
В зал влетел Алкивиад.
– Что ты тут делаешь, милая? – раздался над нею его голос. – Хочешь в царство Аида? Откуда такое сумасбродное желание, когда в моем доме для тебя – настоящий Элисий?
И прежде, чем женщина успела опомниться, прежде, чем судья сумел выговорить слово, Алкивиад подхватил Гиппарету на руки и выбежал с нею на площадь.
– Эй! Граждане! Глядите! Алкивиад! – раздались голоса в толпе, вечно бездельничающей на агоре.
– Что это он несет? – Кучка зевак побежала за ним.
– Клянусь Зевсом! Собственную жену!
Гиппарета отбивалась, выкручивалась, била ногами, отталкивала его голову, кричала – не помогало ничего! Алкивиад бежал по городу, неся ее на руках, и за его плечами развевалась хламида и распустившиеся волосы его жены. Ее несшитый пеплос распахнулся, и восхищенным взорам толпы открылись ее белые ноги. Смех провожал их. И веселые крики:
– Похитил собственную жену!
Кучка любопытных и шутников, следовавших за Алкивиадом, разрасталась с каждым шагом.
– Молодец Алкивиад!
– Отлично, Алкивиад!
– Вот поступок настоящего мужчины!
Поняв, что сопротивление бесполезно, Гиппарета обхватила мужа за шею, а он на бегу целовал ее до самого дома.
Афины ликовали! Афины смеялись! Афинам представился редкостный спектакль!
Весть о похищении Гиппареты летела по городу. Долетела она и до Сократа, все еще сидевшего с Критием под платаном. Сократ хохотал так, что едва мог связно выговорить:
– Вот так выходка! Ну и выходка, ах ты шалопай эдакий! Какие там суды! Иди ты в болото, архонт! И ты, Гиппарета! Ты любишь меня, я люблю тебя – выкраду, как жених невесту, и будем мы снова как молодожены!
– Да, шутка неплохая. Есть чему смеяться, – сказал Критий. – А нет ли тут, дорогой Сократ, еще одной причины для смеха?
– Глядите-ка! – не успокаивался Сократ. – Хочешь мне, повивальной бабке, помочь родить? Уже перенял от меня это искусство?
– Я перенял побольше, чем это. Однако испытывать на тебе свое повивальное искусство я бы не осмелился. Но, как кровный родственник Алкивиада, я рад и думаю, что и ты, его друг, радуешься его ловкости и сообразительности. А то ведь еще немного – и он из-за разлада в семье потерял бы популярность среди порядочных афинян. Сегодня же, утащив Гиппарету из зала суда, он завоевал сердца многих. С его стороны это был отлично рассчитанный ход перед выборами.
Сократ слушал, задумавшись, и задумчиво произнес:
– Я и радуюсь.
– Тем более он сделал это на виду у всех. – Критий подсластил свою кислоту. – Мы-то знаем, как оно бывает. Ведь за каждый удачный шаг Алкивиада люди хвалят тебя, его учителя.
– Но тем самым ты хочешь сказать, что за каждый его неудачный шаг они же меня бранят, – сказал Сократ.
– С чего бы им тебя бранить? Алкивиад слушает тебя с благоговением: твое слово и его дело – едины. Это он показал недавно. Ты осуждаешь аристократов за то, что они презирают бедняков; Алкивиад же, наш будущий стратег, желая доказать, что твое мнение, противное аристократам, он усвоил полностью, что ему чуждо присловье аристократов «бедность дурно пахнет», накрыл богатые столы и впустил к себе в дом всех голодных, нищих, сирот павших воинов и тех, кто неспособен трудиться из-за недугов, безруких и одноногих… И сам пировал, пел с ними, ничуть не смущаясь тем, что люди эти не мыты и не натерты благовонными притираниями. Одним словом, он отлично умеет добиваться благосклонности народа.
Сократ устремил на Крития взгляд своих больших глаз:
– Я непонятлив, милый Критий. Скажи мне, ты хвалишь Алкивиада или поносишь его?
За оградой кто-то приглушенно засмеялся. Критий вздрогнул; но больше ничто не нарушало тишины, и он успокоился. А за оградой сидел Симон, записывал высказывания Сократа – он часто так делал.
С хорошо разыгранным восхищением Критий ответил:
– Можно ли поносить Алкивиада? Этот необыкновенный человек способен привлечь к себе кого угодно, прямо-таки очаровать… – И льстиво добавил: – Так же как и ты, Сократ. Злой человек счел бы, что Алкивиада следует предать суду гелиэи за его необузданные выходки, – тебе не кажется? Но ведь ни ты, ни я – не злые люди. Ты выбираешь самые мягкие выражения, говоря о его своеволии, ты находишь все это просто проявлением его непосредственности, а люди, часто слушающие тебя, привыкли перенимать твою точку зрения. Однако, боюсь, то, что к лицу юноше, не подобает мужу и стратегу.
Сократ воздел руки:
– Клянусь Герой, я разделяю с тобой это опасение, мой милый! Боюсь – не избрали бы Алкивиада стратегом слишком рано… Ты говоришь – муж. Да, ему тридцать один год. Но в нем столько еще милой детскости и наивной игривости… Взгляни на него – увидишь лицо, сияющее счастьем и любовью…
Критий до крови закусил губу.
– Почему ты смотришь на меня так пристально, Сократ?
Тот снова поднял руки и дал им опуститься на стол:
– Думаю об Алкивиаде – вот и смотрю на тебя, который о нем говорит.
– И видишь, что мое лицо не сияет счастьем и любовью, – вызывающе сказал Критий. – Кивни же, кивни! Не бойся меня. Скажи правду! Я отталкиваю всех… Даже этот молокосос Эвтидем меня не любит. Ни из приличия, ни из вежливости не обнаруживает ко мне расположения – ни в какую! Нет в Афинах никого, кто любил бы меня, когда рядом ослепительный Алкивиад…
В эту минуту Сократ понял, как чужд ему, как далек от него этот человек, горький словно полынь.
– Этого нам не изменить, милый Критий. Это дело натуры… Людям всегда больше нравится лицо, озаренное любовью и приветливостью…
– Чем то, на котором написаны ненависть и угрюмость…
– Зачем такие резкие слова?
– Они – сестры тех, что сказал ты.
Сократ подумал: эта ненависть теперь и ко мне… Нет, не только теперь. Давно уже. И стало ему неприятно быть рядом с человеком, у которого ненависть уже не только в сердце, но и на устах.
– Мы забываем пить, – сказал он, наполняя обе чаши; потом мягко обратился к собеседнику: – Видишь ли, Критий… Я ведь учил вас обоих одинаково…
– Нет! – вырвалось у Крития. – Его – больше!
– Он сам большему научился у меня. Быть может, и тому, как привлекать к себе людей. – Сократ пригубил вино, слегка причмокнул. – В сущности, сегодня мы все время говорим об Эроте: о любви человека к человеку, к женщине, к любимцу. Кстати, отнюдь не все Афины любят Алкивиада, это преувеличение. – Гнев овладевал Сократом. – Достаточно наберется таких, кому он противен до глубины души. Но он, невзирая на это, ни на кого не давит; ты же, Критий, видишь, что Эвтидем тебя отвергает, но пользуешься всяким случаем потереться об него, как свинья о забор…
Критий опешил. Сжал руками доску стола, глаза его налились кровью. Поджав губы, он заговорил ядовито, злобно:
– Наконец-то, Сократ, искреннее слово! Я давно понял, что ко мне ты испытываешь не те чувства, что к остальным ученикам, и в особенности к Алкивиаду…
Сократ хотел что-то сказать, но Критий резко перебил его:
– Я еще не кончил! Особенно к Алкивиаду, в которого и ты влюблен. Молчи! Я знаю. Вот почему ты его – хотя он моложе меня – выпестовал и поставил на то место, где должен был стоять я!
– Выпестовал, милый Критий, не отрицаю. Но – поставил на какое-то там место? Так может сказать лишь тот, кто сам в душе насильник. Молчи теперь ты! Кто знает, быть может, и ты когда-нибудь станешь стратегом – тогда я пожелаю тебе допускать насилие единственно словом и единственно ради доброго дела. – Сократ вздохнул. – Ах, если б мог я провидеть будущее – что каждый из вас двоих принесет нашей родине?!
– Ты часто говоришь как провидец, а мое и Алкивиада будущее видишь недостаточно ясно?
Сократ встал.
– Будущее таит в себе чудеса красоты и блага, но творцы их – те, кто обращает к нему свое воображение, свою фантазию, смелые помыслы, поэтическую образность…
Поднялся и Критий.
– Но из нас двоих разве не я – поэт? – Гордой поступью он двинулся к калитке и там еще обернулся. – Мне больше нечего искать у тебя, Сократ, если ты видишь во мне свинью. Наш диалог пока закончен.
Когда Критий ушел, над оградой появилась взъерошенная голова Симона.
– Опять подслушивал? – укоризненно спросил Сократ. – Да? И что скажешь?
– Оба они одинаковые – равно страстные, упрямые, неукротимые…
– Спасибо за ободрение, – иронически молвил Сократ.
17
Над Грецией – одно небо, голубое, как цвет василька, один свет – прозрачнейшее сияние;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58