– Прирежь меня бритвой сонного в постели и свали на самоубийство. Все поверят… Ей-Богу… А я сплю не запершись…Шваньский с отчаянной досадой, даже со злобой махнул рукой и пошел к дверям. Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся.– Позвольте хоть мне, по крайней мере, сказывать в полиции, что я сам захочу.– Позволяю.– Позвольте врать… Я виделся с хозяином двора… Он там говорил: знать не знаю, ведать не ведаю… Стало быть, дело еще не испорчено. Я надумал спасенье и себе и вам. Только позвольте врать.– Ври, коли сумеешь.– Страсть, как совру… Только, чур, не сердиться потом.– Где тебе. Не хвастай… Кикимора!..– Позволяете?.. – решительно спросил Шваньский.– Говори, что хочешь. Отвяжись. Хоть сказывай и под присягу иди, что ты – девица. На седьмом месяце беременности…Шваньский вышел, ухмыляясь загадочно. Он сразу стал весел, получив разрешение врать.Шумский по уходе Лепорелло, болтовня с которым его развеселила, спросил Марфушу, дома ли Пашута, которую он в этот день еще не видал.– Да-с. Сейчас вернулась, – ответила девушка. – С раннего утра была в отсутствии, кажется, у баронессы.– Зови. Зови скорее.Через несколько мгновений вошла Пашута, уже одетая иначе, в красивое платье, и принявшая вид прежней девушки-барышни. Лицо ее было оживленное, радостное.– Ну, Пашута. Рада, что я цел…– Мы там с ума сошли. Прыгали от радости. Я сейчас оттуда, – произнесла Пашута взволнованно.– Как же вы узнали так скоро?– Закупили мы лакея Бессоновского. Брат караулил у них на дворе, и как ему лакей передал, что фон Энзе убит, а вы живы, он и полетел, к нам во весь дух на извозчике. Чуть барыню какую-то дорогой не раздавил.– Ну, ну… Что ж баронесса?!.– Говорю… Чуть не прыгала… И плакала, и бегала по горнице. Прыгать не в ее нраве, так она все суетилась, вздыхала и плакала. Совсем без ума, без памяти была…– Жалеет фон Энзе…– Да… Говорит, на ее совести грех, который будет замаливать всю жизнь. Но говорила, что если бы вы были убиты, то она в монастырь пошла бы… Или бы умерла с горя.– Так любит она меня? Любит?! – выговорил Шумский, порывисто вставая из-за стола.– Вестимо…– Ну, так слушай, Пашута… Теперь все в твоих руках. И мое, и твое собственное счастье. Теперь некому мешать. Хочешь ли ты мне услужить…– Понятно, готова всячески… но только…Пашута запнулась… Она посмотрела в лицо Шумского и вдруг смутилась, даже оробела. «Неужели сызнова начнет он свои злодейства, примется за старые ухищрения?..» – подумалось ей.Шумский хотел заговорить, но в доме раздался звонок.– Ну, хорошо, ступай теперь… Ввечеру переговорим… – весело, но загадочно улыбнулся Шумский.«Неужели опять за злодейство примется?» – думала смущенная Пашута. XXXIX Квашнин и Ханенко с шумом и громким говором вошли к Шумскому. Капитан, переваливаясь, как утка, почти рысью явился в спальню. За ним, бодрой походкой и улыбаясь, появился Квашнин. Обе фигуры приятелей довольные, почти веселые, неприятно подействовали на Шумского.– Негоже! Свинство! – произнес он странным голосом. – Зачем радоваться? Вот я себя считаю злым человеком, а не могу вспомнить. Не могу! А вы вот будто не с убийства, а с пиршества какого веселого приехали.– Скажи на милость! Вот так блин! – произнес капитан, изумляясь. И расставив ноги на полу, растопырив руки, он уперся глазами в Шумского.– Сами же застрелили, – выговорил он, – да сами же в неудовольствии. Чего же вы желали? Обоим целыми остаться? Так ведь знаете, что это невозможно. Сами сказывали, что коли оба будете невредимы, то эту комедию сызнова начинать придется. Ведь мы с Петром Сергеевичем так было вопрос этот по-соломоновски разрешили: чтобы вам обоим быть целыми и невредимыми, необходимо самой баронессе отправиться на тот свет.– Тьфу! Типун вам на язык! Вот глупость выдумали!– Радоваться, мы не радуемся, – заговорил Квашнин, садясь к столу, – а печалиться тоже не приходится. Ты жив и невредим, ну и слава Богу. А коли он, бедный, убит, так что ж делать? Такова его судьба, стало быть, которой не минуешь.– Ну, вот! Судьба?! Вторая Марфуша только в Преображенском мундире, – выговорил Шумский. – Она сейчас тоже сказывала. Нет, други мои, это не судьба, а лотерея. Это ужасное дело! Ужасное! Желаю вам от всей души никогда никого не убивать! – с чувством прибавил он.– Я и не собираюсь! – отозвался Ханенко. – Не пробовавши, знаю, что приятного мало. И так-то всякая гадость на душе есть, да еще убийство бери! Уж больно накладно будет, грузновато! А при моей толщине совсем из сил выбьешься с эдакой ношей.– Да, ужасно! – снова заговорил Шумский как бы себе самому. – Не знал я этого! А теперь драться ни с кем, ни за что, никогда! Уж не знаю что хуже: убить ли, быть ли убитым?– Вона! – воскликнул Квашнин. – Не знай я тебя близко, ей-Богу бы подумал, что ты ломаешься, а зная тебя, только дивиться можно!– Нет, Петя, право не знаю. Так нехорошо, как вспомню его стон по всему дому, да вот еще ноги… Ужасно!.. Из ума они не выходят!– А что ноги?.. Почему ноги?.. При чем они тут? – воскликнул Ханенко, ухмыляясь.Но Шумский, взглянув на капитана, быстро отвернулся, махнул рукой и выговорил:– Нет, бросимте! Я вижу – вы одно, а я другое. Или, быть может, это потому, что убил-то я, а не вы. Да и, наверное, так… А вот поглядел бы я, если бы это из вас кто… Ну да бросим!Наступило молчание. Все трое пили чай.Капитан вдруг надумал что-то, ухмыльнулся, хотел было заговорить, но, поглядев на Шумского, перевел глаза на Квашнина и снова уперся глазами на корзинку с хлебом, стоявшую перед ним.– Ну теперь, Михаил Андреевич, – заговорил Квашнин, – надо подумать кое о чем важном. Первое дело нас, по всей вероятности, нынче ввечеру или завтра попросят на казенную квартиру всех троих. Да это не беда, а совсем другое беда. Знаешь ли ты, что именно?– Нет, – задумчиво отозвался Шумский.– Беда-т, братец мой, что весь Питер толкует о расписной карете. А знаешь ли ты, что теперь значит эта карета? И какие из-за нее будут последствия?– Знаю. Дуболом мой обозлится и ни меня, ни вас за кукушку под свою защиту не возьмет.– Ну, да, вернее смерти, – вымолвил Ханенко. – Уж именно теперь можно сказать – вернее смерти. Она-то по отношению к вам спасовала, а граф Алексей Андреевич не спасует. Так вас шаркнет, что просто мое всенижайшее. И нужно вам было такой живописью заниматься.– Да ведь он наверняка рассчитывал, что будет убит! – рассмеялся Квашнин.Смех его был настолько добродушен и звонок, что подействовал и на Шумского. Этот улыбнулся веселее и выговорил, шутя:– Да, правда. Ошибся в расчете. Сплоховал, оставшись в живых. И Шваньского надул мошеннически и себя подкузмил лихо. Теперь в качестве живого и возжайся с моим поддельным родителем. Надо, други мои, надумать, как его надуть. Разве к Настасье съездить в Г ру зино, посоветоваться. Она мастер надувать его.Приятели стали серьезно обсуждать вопрос, как выбраться из беды, и, разумеется, ни к какому решению не пришли.Уже темнело на дворе, когда в квартире раздался громкий звонок.– Должно быть, плац-адъютант за нами, а то просто полиция, – сказал Ханенко.– На новую квартиру перевозить? – пошутил Шумский.Оказалось, однако, что приехал Шваньский, обыкновенно возвращавшийся домой через двор с заднего крыльца. Войдя в спальню, где сидели офицеры, Иван Андреевич важно раскланялся и самодовольно обвел всех глазами.– Это с каких пор твоя особа выдумала трезвон поднимать в моем доме? – добродушно спросил Шумский.– С тех пор-с, что стал важные дела вершить! – шутовски строго отозвался Шваньский. – Позвольте у вас спросить, вы что думаете насчет колерного полосатого экипажа, про который в Петербурге стон стоит?.. Полагаете вы, что никому неизвестно, на чей счет сия колесница прокатилась. Ведь она одного фасона с «обвахтами» и караулками.– Америку открыл! – воскликнул Шумский.– Да-с, открыл теперь. А открой я это раньше, ни в жисть не стал бы в этой Америке кататься по Невскому. Как вы мне ни обещайся умереть, не сел бы я в эту радужную карету с «ду» спереди, да с «раком» сзади.– Ну, выбалтывай скорее, что у тебя там в пустой башке. Вижу, что завелась там дрянь какая-то…– Нет-с, извините, не дрянь… Позвольте у вас спросить, что теперь будет вам от его сиятельства за то, что мы его в шуты рядим?!.– Плохо будет, Иван Андреевич. Граф тебе эту карету не простит.– Мне?.. А вам? – удивился несколько Шваньский.– Мое дело сторона… Я тебе даже советывал так не баловаться, а ты все-таки поехал.– Полно вам, Михаил Андреевич, шутки шутить… Не до шуток, ей-Богу-с. Полиция вся и та в чужом пиру похмелья себе ждет, перепужалась, трясется… За недосмотр боится в ответ идти. А кто карету выдумал, тому, говорят, прямо ссылка… Вот вы и послушайте, что я надумал. Меня сейчас во время допроса вдруг осенило свыше… Господь вразумил…– Это в полиции-то осенило… Нашли вы место для эдакого! – пошутил Ханенко.– Выслушайте, не перебивайте…– Ну, говори, говори…– При допросе нашего костромича любезного он ответствовал: знать не знаю, кто карету заказал. Был какой-то офицер и приказал для военного министерства, якобы, образец представить. Мы и представили. Больше ничего не знаю… Денег еще с министерства не получал.– Министерский заказ!.. Казенный! – воскликнул Шумский и все рассмеялись.– Когда, стало быть, я явился, мне тот же вопрос. Кто заказывал и почему я в полосатой карете катался?.. Я говорю, виноват, по глупости. За деньги ездил. Сто рублей получил. А что за карета и теперь не понимаю. Полагал казенная, коли государственных колеров… А слово «дурак» мне было невдомек. Я прочел наоборот «ракду». А кто, говорят, вас нанял? Я говорю: кто бесчинно все соорудил и нанял меня – тот в ответе быть не может. Покойник!– Как покойник? Кто? Что? – в один голос воскликнули все трое.– Кто? Вестимо кто. Господин фон Энзе.Наступило молчание… Все трое были удивлены. Наконец, Шумский, насупившись, выговорил сурово:– Ну, это ты врешь. Я не стану на мертвых валить свои пакости, а на бедного немца и подавно… С его памятью я шутить не могу.Шваньский не ответил, усмехнулся кисло и развел руками, как бы говоря: как угодно. Тогда понимайте, что будет с вами.Водворилась тишина. Шумский оглядел друзей и понял по их лицам, что они согласны со Шваньским.– Да разве это возможно? Что вы, Бог с вами! – воскликнул он. – Это гадость, подлость…– Нет, Михаил Андреевич… – ответил Ханенко. – Это не подлость, а шутка… Это для обмана графа… Покойному от этого ни тепло, ни холодно… А дело это – не бесчестный поступок. Только одно прибавлю… Не выгорит! Никто не поверит, что смирный и порядливый немец эдакую затею выдумал. Да и друзья его под присягу пойдут, что не он заказывал карету.– Да. И я тоже скажу, Михаил Андреевич, – прибавил Квашнин. – Свалить на фон Энзе ради спасения себя нехорошо. Да что делать… А только никто в обман не дастся, и граф не поверит. Стало быть, нечего тебе и волноваться.– Меж собой говорите, – вставил Шваньский, – всякое предполагаете и решаете, а ничего не знаете и меня не спрашиваете… А у меня уши вянут, слушаючи, так как я все знаю. Знаю, что всему конец и благополучный.– Что? Благополучный? Конец?– Да-с. И вместо благодарности, Михаил Андреевич, я только от вас…– А ну-те к черту… – слегка рассердился Шумский. – Случись потоп, уцелей опять какой Ной да Шваньский с ним, то непременно мой Иван Андреевич скажет Ною: благодарите меня, я ведь не Шваньский, а самый Арарат. Ну за что тебя теперь благодарить, за глупое и ненужное вранье? Позовут Мартенса и меня, и мы оба скажем, что ты налгал на покойного.– Никого не позовут-с. Дело кончено. После моего спроса ездил какой-то жандарм к графу и при мне вернулся и строжайше приказал дело затушить, замять скорее и никого не допрашивать про карету. Не сметь даже никому вспоминать об ней, не то что говорить. А мне объявить прощение за неумышленное по легкомыслию и глупости природной поступление… Ну-с?..– Да разве граф опять здесь?!.– Здесь. Либо не ездил, либо приехал… – сухо произнес Шваньский. – Что же, Михаил Андреевич… Ну-с? Я не Арарат?Шумский встал, молча потрепал своего Лепорелло по плечу и выговорил:– Спасибо. Чудно все это… Нежданно. Только совестно мне… Там мертвый лежит на столе, панихиды поют… А мы на него лжем и глупости выдумываем.В эту минуту вошла Марфуша и выговорила смущенно:– Офицер. Граф вас требует к себе немедленно… Известие встревожило всех.– Се не па жоли! Это некрасиво! (фр.).

– пропел Шумский и присвистнул. XL Квашнин и Ханенко собрались и уехали тотчас, а Шумский, оставшись один, вторично заставил Ивана Андреевича подробно рассказать себе все, что было в полиции. Дело оказывалось в странном положении.– Неужели он так глуп, – сказал Шумский. – Так! До такой степени. Ведь, как чурка, глуп, если поверил, что фон Энзе будет, как наш брат блазень, шутовствовать. Совсем ведь дурак.– Это кто же-с? Граф? Нет, поумнее нас с вами… – отозвался Шваньский. – А тут чтой-то особое… Я не хотел говорить при г. Ханенке… Чтой-то особое. Графу интерес велик замять дело скорее. Я смекаю, что он не верит моему разъясненью. Ведь ездил я, вам близкий человек. Как же мог я наняться к вашему врагу-немцу. Все это бессмыслие. А ему нужда прикинуться верующим. Он рад радехонек, что я наврал. А вот теперь он у вас спросит, кто карету заказал. Вы, пожалуй, и себя зарежете и его самого. Хватите правду. Скажите, Михаил Андреевич, неужели вы хватите?..Шумский помолчал и вымолвил задумчиво:– Черт его знает! Скажу? Не скажу? Сам не знаю. Зависит от Пашуты.– От Пашуты? – изумился Шваньский.– Да. Все у Пашуты в руках. Коли она захочет, я, якобы, солгу графу, свалю на фон Энзе и сделаю этим и ему угодное. Как Пашута.– Удивительно… – вздохнул Шваньский. – Чудны дела твои, Господи!.. А ваше дело еще чуднее, Михаил Андреевич. – И Шваньский, ухмыляясь, замигал глазами.– Зови Пашуту, Иван Андреевич. Сейчас с ней и решим, что мне сказывать графу…– Полноте, Бог с вами… И чудодейству предел бывает… Вас граф ждет.– Ах, ты… Расхрабрился. Благо в полиции его не высекли. Зови, зови…Шваньский вышел, недоумевая и найдя Пашуту, которая сидела задумавшись в гардеробной, позвал ее. Девушка пришла в себя и грустно поглядела на него. Шваньский объяснил ей коротко все дело и спросил:– Почему же тебе решать эдакое? Не знаешь?!..– Знаю. Если я возьмусь в одном деле за него хлопотать, то Михаил Андреевич себя убережет. Если я не соглашусь действовать, он себя не пожалеет. Что же тут? Понятно, надо помочь. У меня, Иван Андреевич, все в душе и в голове перевертелось. Я его любить стала, а прежде ненавидела, теперь очень люблю.– Эвося. Хватилась. Я этого изувера, голубушка, обожаю. Вот как. Черт, видишь ли, сказывают, из породы ангелов, а наш-то… ангел из породы чертей.Когда Пашута вошла к Шумскому, то нашла его середи комнаты сумрачного с необычайно блестящими глазами.– Пашута, – заговорил он глухо, – давай толковать, решать. Я смерти избежал, а от Аракчеева не уйду. Он меня не пожалеет. Я его страшно озлил. Говори, как мне быть. Подставлять голову или обмануть его и спастись…– Я-то при чем же тут? – солгала Пашута.– Садись. Слушай… Все от тебя зависит.Шумский усадил девушку пред собой и, помолчав, спросил:– Ты любишь баронессу?..– Пуще всего на свете!– Ты знаешь, что она меня любит. Знаешь, что я сватался, все уладилось, а потом ты же все расстроила. Ты меня зарезала, рассказав фон Энзе, что я подкидыш. Ты мне страшную рану в сердце нанесла, великое зло сделала. Ты у меня в долгу теперь.– Я готова всячески искупить свой грех перед вами, – грустно отозвалась Пашута.– Ты знаешь, что барон и после этого был почти согласен на мой брак с Евой. Но этот дуболом вмешался и опять все к черту полетело. Теперь одно спасенье. Надо, чтобы Ева была моя. Так ли, сяк ли. Тогда барон поневоле согласится на брак. Уговорить Еву на подобное деяние невозможно. Она ни за что не пойдет на это. Стало быть, нужен обман. Нужен для счастья обоих. Хочешь помочь нам?– Хочу, но боюсь, Михаил Андреевич.– Чего?– Боюсь… Я за себя меньше боялась, когда в Г ру зине была. А за баронессу боюсь всей душой. Я ее больше себя самой люблю. Она святая, а не человек. Я ее боготворю.– Чего же ты боишься?– Вас.– Я не понимаю, Пашута. Ведь я женюсь на ней. Лишь бы барон согласился.– Женитесь ли?– Бог с тобой. Да ты совсем… Ты думаешь, я так же к ней отношусь, как прежде.– Боюсь, Михаил Андреевич… Да и неужели же опять опаивать собираетесь… Ведь это богомерзко, это злодейство.– И не думаю… Нет. Нужно только, чтобы Ева приняла меня вечером у себя тайно от барона и от всех. Я поговорю с ней и… быть может она сама… Ее воля будет. Не захочет – прогонит. Это не обман будет, а насилие…– Принять вас я ее уговорю, – решительно произнесла Пашута.– Больше ничего мне и не нужно! – воскликнул Шумский.– Вы ее опоите все-таки, одурманите вашими речами. Стало быть, вы должны побожиться мне, что вы потом женитесь, а не бросите ее.– И говорить про это не хочу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29