Он позвал графа Нарбонского и открылся ему. – Эрцгерцогиня австрийская, снова водворенная во Францию, – сказал он с лицемерной нежностью, – изгладила бы печальные воспоминания о Марии Антуанетте и, конечно, побудила бы Наполеона остановиться на мире, чтобы наслаждаться наконец своей славой вместо того, чтобы беспрестанно рисковать ею, и трудиться над счастьем народов заодно с добродетельным монархом, для которого Наполеон сделался бы приемным сыном.
В начале февраля 1810 года Наполеон, посвященный в намерения австрийского императора, порвал переговоры с императором Александром и отправил собственноручное письмо Францу II. То было официальное предложение. Бертье, принцу Невшательскому, было поручено просить для Наполеона руки эрцгерцогини Марии Луизы, и, исполняя это поручение, он в качестве чрезвычайного посланника имел полномочие демонстрировать исключительную роскошь.
Наполеон стал неузнаваем с той поры, как у него появилась уверенность, что он породнится с королем, настоящим королем, что стало его коньком. Он с любопытством всматривался в самого себя, с тревогой выяснял состояние своего здоровья: стучал по грудной клетке, прислушивался к звукам, издаваемым его грудью, и, став перед зеркалом, двигал челюстями, точно старался убедиться в прочности и яркой белизне своих зубов.
Лицо и фигура Наполеона сильно изменились в эту пору его карьеры. Рост его был пять футов два дюйма три линии, что составляет по метрической системе один метр семьдесят два сантиметра. Эти данные опровергают расхожее мнение, будто знаменитый полководец был низенький человечек, почти карапуз. у него был рост французских кавалеристов. Наполеон казался маленьким, потому что его окружали такие великаны, как Бертье, Лефевр, Ней, Мортье, Дюрок и прочие колоссы армии.
Цвет лица, некогда местами оливковый и медно-красный на щеках, стал светлее, принял матовый оттенок старинной слоновой кости. Его крайняя худоба сменилась уже значительной полнотой. Щеки стали пухлыми, подбородок округлился. Напоминавшее античную медаль лицо полководца итальянской армии, корсиканца с прямыми волосами, изнуренного лихорадкой, походило теперь на полное и жирное лицо прелата эпохи Возрождения. Редкие от природы волосы Наполеона поредели еще больше, образуя лысину, которая увеличивала и без того открытый и высокий лоб; виски также начали обнажаться.
Его взгляд сохранил острую проницательность, а глаза с приобретением могущества как будто наполнились лучезарным светом, распространявшим вокруг ослепительное сияние.
Физические особенности Наполеона не представляли ничего ненормального. Его голова имела большой размер – двадцать два дюйма в окружности (60 сантиметров), была сплющена на висках. Кожа на голове отличалась чрезвычайной чувствительностью, так что знаменитые маленькие треуголки приходилось подбивать ватой. Ноги императора были миниатюрны, руки очень красивы и тщательно выхолены. Тем не менее он имел привычку грызть ногти в дни сражений, когда артиллерия мешкала или когда Мюрат или Бертье медлили кидаться в атаку.
Здоровье Наполеона было превосходно, телосложение – необычайной крепости. Усталость приносила ему отдых. Он был одарен исключительной трудоспособностью, изнеможение было ему незнакомо. Спрыгнув с лошади, он тотчас приступал к просмотру счетов, ведомостей, к проверке денежных сумм. Этот человек входил во все мелочи, его ум стремился вникнуть в самые незначительные факты.
Итак, Наполеон был в расцвете сил и на вершине могущества, когда после развода вздумал жениться на Марии Луизе.
Мысль об этом браке, об этой молодой девушке, которой предстояло вскоре сделаться его женой, поглощала императора, а отсюда проистекали тревожное заглядывание в зеркала и изменения в его манерах.
Первым изменением, внесенным в привычки Наполеона близостью свадьбы, явилась невиданная прежде забота о своем костюме.
Между прочим, император обычно повязывал голову на ночь фуляровым платком; это был не особенно величественный головной убор; он не был смешон старухе Жозефине, но мог уронить Наполеона в глазах юной Марии Луизы. Приняв это в соображение, царственный жених отказался от своей ночной короны и стал приучать себя спать с непокрытой головой.
Наполеон не изменял своему обычаю ежедневно принимать ванну. В ней он прочитывал депеши, а после нее заставлял массировать себя, растирать тело щетками и освежать одеколоном. Он брился сам перед зеркалом, которое держал Рустан, его верный мамелюк. Император носил нижнее белье из полотна, белые шелковые чулки и брюки до колен из белого казимира. То был его обычный костюм полковника стрелкового полка. Но, желая понравиться Марии Луизе, он призвал портного, который шил на Мюрата, и заказал ему роскошный фрак, в каких щеголял неаполитанский король, франт и хвастун большой руки Впрочем, заказанный фрак не понравился Наполеону и он не захотел оставить его у себя. Напрасно портной предлагал перешить эту вещь по-другому; великолепное и слишком богатое платье было не по душе императору; он не мог видеть его и подарил своему зятю, который был в восторге от дорогого шитья, покрывавшего сплошь этот парадный наряд. Зато Наполеон, расставшись со своими сапогами, на которых неизменно звенели шпоры, велел дамскому башмачнику сшить легкие башмаки и стал учиться вальсировать в этой обуви у несравненного Деспрео. Ему хотелось открыть бал с Марией Луизой на своем свадебном пиру, а ведь известно, что немецкая принцесса не обойдется без вальса!
В то же время Наполеон с лихорадочной поспешностью носился по дворцу Тюильри, приказывая снимать обивку, картины со стен, менять меблировку, обновлять украшения, решив, что ничто не должно было напоминать новой императрице о пребывании здесь прежней. Порой среди этой суетливой беготни по дворцовым галереям Наполеон останавливался в задумчивости перед портретами Людовика XVI и королевы Марии Антуанетты, которые он приказал повесить в гостиной будущей императрицы, и можно было расслышать, как этот честолюбец бормотал с улыбкой удовлетворенной гордости на устах:
– Король – мой дядя! Моя тетка – королева! Мария Луиза действительно приходилась родной племянницей Марии Антуанетте.
В один из таких моментов экстаза и затаенной радости император увидал Лефевра.
– Идите сюда, идите, герцог Данцигский, – весело сказал он, – мне надо с вами потолковать.
– Гм… – проворчал сквозь зубы Лефевр, – опять он прожужжит мне все уши похвалами своей австриячке! Это совершенство, восьмое чудо света, никогда еще не бывало такой прекрасной принцессы. Пусть бы выбирал для своих излияний Марэ или Савари, а мне они давно набили оскомину!
Маршал Лефевр жалел отверженную Жозефину. Ему было больно, что император опять возводит на французский трон одну из тех австрийских принцесс, брачный союз с которыми всегда был пагубен для приютившей их страны. Кроме того, развод претил старому служаке. Он смотрел на него как на побег. Если ты вступил вдвоем в битву с жизнью, то не надо бросать друг друга в пылу сражения.
Между тем Лефевр не мог не пойти на зов императора, и ему пришлось присоединиться к Наполеону в парадной гостиной Тюильри, где партия обойщиков покрывала стены материей ярко-желтого цвета, усыпанной пчелами, и прилаживала пышные занавеси с Разводами.
– Ну что, маршал, ведь красиво, свежо? – спросил Наполеон с довольным видом купца, удалившегося от дел, который показывает приятелю свои владения, гордясь роскошью устроенного им жилища.
– Богато, что и говорить, – ответил Лефевр, – должно быть, эти затеи стоили вам недешево!
Император, человек расчетливый, хотя совсем не скупой, не допускал грабежа со стороны поставщиков и не любил бросать денег на ветер. Единственным поводом к его супружеским ссорам с Жозефиной служили ее расточительность и слишком большие счета, представляемые ей портнихами и модистками. Теперь же он возразил маршалу самым убедительным тоном:
– Нет ничего слишком прекрасного, слишком дорогого для той, которая скоро сделается императрицей.
Лефевр поклонился и продолжал восхищаться меблировкой, занавесями из шелка, затканного узорами, позолоченными креслами, диванами с роскошной чеканной отделкой.
В углу гостиной стояла арфа изящной формы из позолоченного дерева с вереницей пляшущих амуров на ее подножии, которые выделялись розовыми тонами обнаженных тел на нежно-зеленом фоне прелестного оттенка.
– Эрцгерцогиня – хорошая музыкантша, – заметил император, слегка дотрагиваясь пальцем до струн инструмента, которые издали жалобный, жидкий звук. – Пойдемте, я покажу вам приданое императрицы, – продолжал он с наивной и нетерпеливой радостью, увлекая маршала в спальню, приготовленную для Марии Луизы.
Хотя герцог Данцигский был более компетентным лицом по части инспекции гренадерского ранца или осмотра лагеря, чем в деле оценки изящных вещей, разложенных на постели, на столиках, на диванах и козетках императорской комнаты, однако ему пришлось внимательно следить за перечислением этих сокровищ, любезно предпринятым Наполеоном.
Лефевр последовательно любовался кружевами, рубашками с отделкой из валансьенских кружев, носовыми платками, кофточками, юбками, ночными чепчиками, всеми принадлежностями белья, изготовленного в мастерских знаменитой мадемуазель Лолив и мадам Беври. Этого добра здесь было почти на сто тысяч франков. Кроме того, было на сто тысяч кружев английской работы и на сто двадцать шесть тысяч франков платьев от Леруа. Затем следовали всевозможные украшения, дамские уборы, ленты, аграфы, которыми Наполеон наполнил объемистые корзины.
Драгоценности были дивные, каких не имела еще ни одна королева. Портрет императора, усыпанный бриллиантами, стоил шестьсот тысяч франков. Ожерелье в девятьсот тысяч франков, затмевавшее своей красотой знаменитое колье королевы Марии Антуанетты, две подвески в четыреста тысяч франков и уборы из крупных изумрудов, из бирюзы, осыпанных алмазами, – таковы были роскошные свадебные подарки Наполеона, к которым присоединялся бриллиантовый убор, поднесенный государственным казначейством и стоивший свыше трех миллионов трехсот тысяч франков. Сверх того императрице было назначено на ее личные расходы тридцать тысяч франков в месяц – по тысяче франков в день.
Наполеон был совершенно счастлив, показывая старому товарищу все эти сокровища, все эти богатства, свидетельствовавшие о той пылкости, с какой он ожидал свою молодую супругу.
– Ну что, ведь императрица будет счастлива, не так ли? – спросил он в заключение Лефевра.
– Да, ваше величество, тем более что, как слышно, эрцгерцогиня живет очень скудно при дворе своего отца. Драгоценности у нее самые простые, а все платья, вместе взятые, едва ли стоят одной из этих рубашек. Черт возьми, ваши победы заставили императора Франца положить зубы на полку. Вот развернется-то эрцгерцогиня, попав в такой рай! Однако на ее месте все эти бриллианты, кружева, уборы показались бы мне пустяками по сравнению со славой быть женой императора Наполеона!
– Льстец! – весело подхватил император и ущипнул маршала за ухо.
– Говорю, как думаю, ваше величество. Вы знаете, я сам по примеру моей жены немного бесцеремонен!
– Ах да, кстати: мне надо поговорить с тобой о ней конфиденциально. Ты пообедаешь со мной. Пойдем садиться за стол!
И Наполеон толкнул в столовую несколько удивленного Лефевра, который не без тревоги спрашивал себя: «Что он хочет сказать мне насчет моей жены? Уж не вышло ли у нее снова какой-нибудь перебранки с сестрами императора?»
VI
Обед императора был готов, а стол накрыт в маленькой столовой, которую победитель под Иеной предпочитал нарядным залам.
С отъезда Жозефины Наполеон обедал всегда только вдвоем, приглашая кого-нибудь в последнюю минуту: Дюрока, Раппа, дежурного камергера или министра, вызванного для указаний по службе.
Наполеон никогда не был любителем еды. Он ел очень быстро и спешил кончить обед как скучную церемонию. Даже на парадных обедах император мог едва высидеть четверть часа за столом. Он поднимался со стула внезапно посреди обеда, подавая знак рукой, чтобы за ним не следовали и кончали трапезу, всегда превосходного качества, потому что, хотя сам император был плохим гастрономом, но следил за своим поваром и хотел, чтобы за его столом подавались самые лучшие блюда. Все его маршалы отличались здоровым аппетитом, а государственный канцлер Камбасерес приводил в восторг Наполеона способностью поглощать между двумя комплиментами громадные куски мяса, которые он запивал двумя графинами шамбертена, своего любимого вина. Наполеон, не пивший ровно ничего, всегда наблюдал за тем, чтобы с обеих сторон прибора государственного канцлера стояло непременно два графина этого короля Бургундии.
Поспешно поднимаясь однажды по своей привычке из-за стола, император сказал принцу Евгению, обедавшему с ним в тот день:
– Ведь ты не успел поесть, Евгений?
– Извините, ваше величество! Получив ваше приглашение, я пообедал заранее.
Многие из придворных, по примеру сына Жозефины, предпринимали эту мудрую предосторожность, когда знали, что будут приглашены к императорскому столу.
Император завтракал один, без салфетки, на маленьком столике. Он глотал в несколько минут поданные ему яйца и котлету.
Рассказчики анекдотов времен Империи утверждали, что великий муж ел не особенно опрятно. Он часто забывал о вилке, поглощенный заботой разбить пруссаков или образумить папу, и часто пускал в ход ложку праотца Адама. Он без церемонии макал свой хлеб в блюдо, поставленное перед ним, и подбирал с него соус. Так бывало даже в тех случаях, когда за столом сидели принцы, герцогини, маршалы и женщины, весьма жеманные в другом месте, и никто из благородных гостей не отказывался брать кушанья с этого блюда, в которое император запускал пальцы.
У императора были свои любимые блюда: цыпленок а-ля Маренго, который напоминал ему одну из прекраснейших его побед, а потом кушанье бедняков – чечевица, турецкие бобы, жареная телячья грудинка и свиное сало. Наполеон не был любителем вина и позволял поставщикам обворовывать себя.
Обед, за которым неожиданно очутился Лефевр, был подан просто, но немного обильнее обыкновенного. Наполеон старался привыкнуть теперь сидеть за столом, и это была новая жертва, которую он приносил своей будущей супруге.
Лефевр, отличный едок, не имел ничего против новых привычек своего повелителя. Между тем его по-прежнему разбирало некоторое беспокойство и портило его прекрасный аппетит. С какой стати император, пригласив его, упомянул о Екатерине?
Когда после обеда подали кофе, Наполеон внезапно спросил своего гостя:
– Что говорите вы, господа маршалы, о моем Разрыве с Жозефиной между собой, вдали от меня?
Должны же вы толковать об этом, не так ли? Я желаю знать, что думают мои приближенные о разводе, о моей новой женитьбе.
– Но, ваше величество, мы не можем иметь иную идею, кроме той, какую вам было угодно нам сообщить. Мы преклоняемся перед вашей волей, у нас нет привычки обсуждать ваши распоряжения. Развод, женитьба – в наших глазах это перемена фронта, новый маневр, который вы сочли нужным произвести. Мы не можем высказать никаких возражений… по крайней мере вслух!
– Вот как? Ну а потихоньку? Мне хотелось бы знать именно то, что говорится между вами потихоньку.
– Гм… В этом нет ни особой важности, ни большого интереса, – нерешительно ответил Лефевр. – Говоря по правде, ваше величество, императрицу жалеют. Она была добра, любезна, всегда готова обласкать каждого, кто приближался к ней. Кроме того, к ней привыкли, да и она привыкла к нам. Мы вместе выбрались вслед за вами, ваше величество, на то прекрасное место, где находимся теперь. Государыня и не подумала бы никогда упрекать нас ни нашим скромным происхождением, ни нашей непривычкой к большому свету. О, я знаю, что говорят про всех нас, особенно про меня и мою добрую, милую жену у королевы неаполитанской или среди приближенных великой герцогини Элизы!
– Не надо придавать излишнее значение насмешкам моих сестер! Впрочем, я скажу им, что мне неприятно, когда поднимают на смех храбрецов, помогавших мне выигрывать сражения и воздвигнуть этот трон, на который они смотрят как на фамильное наследство!
– Императрица Жозефина, ваше величество, никогда не допускала этих презрительных шуток и издевательств, которые оскорбляют самолюбие; она всегда обращалась с нами ласково и внимательно. Мы боимся, чтобы новая повелительница – принцесса, воспитанная при венском дворе, среди гордых аристократов, со всеми предрассудками своей касты, – не стала смотреть на нас свысока. Мы опасаемся показаться людьми слишком скромного происхождения такой важной особе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13