Перед тем как передать Венецию австрийцам, Бонапарт решил вывезти все ее богатства во Францию. По издевке судьбы актерами последнего акта венецианской трагедии стали польские легионеры. Галицийские мужики, скинувшие белые мундиры австрийских пехотинцев, чтобы присоединиться к борьбе за независимость родины, вынуждены были по приказу Бонапарта грабить преданную им республику, лишая ее оружия, провианта и произведений искусства. А когда отчаявшиеся жители выступили на активную защиту своего имущества и свободы, батальон польского легиона под командованием майора Грабовского получил от французского командования приказ «усмирить революцию венецийцев». Спустя три месяца после того самого счастливого для легионов дня наступил их самый мрачный день. Может быть, именно тогда в Венеции была придумана горько-издевательская перелицовка «Мазурки Домбровского»: «Показал нам Бонапарте, как здесь поднажиться…»
Сулковскому не дано было разделить радость Домбровского, но в дни Кампо-Формио он наверняка разделял его отчаянье. И ведь оба, подавленные и разочарованные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом «возрождения свободной Польши».
Шимон Ашкенази в своем труде «Наполеон и Польша» описывает незабываемую сцену. 27 октября – через десять дней после Кампо-Формио – Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de ja Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. «Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину». Мадонна Победы еще эффективнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности, если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьями штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. «Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли». О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал егo другой обманувшийся в надеждах поляк – Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой, к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный Генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император й все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы, Флоренции, Рима и Венеции, которые оценивали в 200 с лишним миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, удвоили французский флот. Тулонские эскадры безраздельно господствовали в Средиземном море, в Адриатике и Леванте. Перед Лионом, Провансом и Дофине, после того как были открыты большие ворота Альп, появились неограниченные возможности для торговли.
Директория принимала участие во встрече победителя с показным радушием, за которым таился страх за свое будущее. Бонапарт отнюдь не старался рассеять тревогу «трусливых адвокатов». По случаю торжественного вручения правительству документов о заключении мира он произнес перед Люксембургским дворцом речь, которая буквально парализовала директоров.
«Вручаю вам этот трактат, подписанный в Кампо-Формио, ратифицированный императором, – кратко сказал он. – Мир этот обеспечивает свободу, счастье й Славу Республике. И если счастье французского народа будет зиждиться на лучших органических законах , вся Европа станет свободной…»
После этой недвусмысленной критики не только правительства, но и формы правления Директория решила как можно скорее выпроводить из Франции небезопасного генерала. Еще во время его пребывания в Раштадте был издан декрет, назначающий его командующим экспедиционной армией, которая должна была нанести удар Англии. Теперь же спешно началась пропагандистская подготовка новой военной кампании. Торжественный бал, устроенный через несколько дней в честь итальянского победителя, носил уже явный характер антианглийской демонстрации. «Во всех пригласительных билетах лиц, являющихся на бал, просили не пользоваться для своего наряда никаким предметом английского производства».
Бонапарт послушно принял новое назначение. Сразу же после окончания приветственных церемоний он наглухо отгородился от восторженных парижан и заперся в своей частной квартире на улице Шантерен, занявшись исключительно планами будущей кампании. Но эта покорность воле Директории отнюдь не означала отказа от честолюбивых политических замыслов. Одним из первых, кто узнал об этом непосредственно из уст Бонапарта, был самый частый гость в тихой вилле на улице Шантерен – капитан Юзеф Сулковский.
Спустя недолгое время после торжеств перед Люксембургским дворцом полководец доверил адъютанту, что он имел в виду, говоря о счастье французского народа, зиждущемся на лучших органических законах, и еще объяснил, почему не противится и согласен покинуть Францию в момент своего наивысшего торжества.
«Нам, солдатам, должна принадлежать власть во Франции, – сказал будущий диктатор. – Но чтобы это осуществилось, надо, чтобы Республика была ввергнута в еще больший хаос; надо, чтобы Директория пришла в открытое столкновение с законодательством. Мы будем сейчас следовать дальше, дадим им еще какое-то время действовать, чтобы за это время повседневно возрастала наша военная репутация; рано или поздно мы вернемся и постараемся навести порядок. Тем хуже для республиканцев, если они проворонят свою Республику».
Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое – по словам Ортанса Сент-Альбена – «потрясло все существо Сулковского».
Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Паради и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей «Грамматикой берберийского языка» старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной «египтянкой», там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная «дама, которую он любил».
Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.
Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.
«…Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне… что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи».
Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (pr?cis) из различных ученых трудов и т. д. и т. п.
Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее «Философией войны». Работая над этой «Философией войны», Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.
Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он «прославится подвигами» и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?
За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о «подвигах» генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.
А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но «о славе подвигов» его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.
Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши. В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:
«О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права…»
В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.
Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался «пробный польский батальон», сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора «пробного батальона». Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: «Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!..»
В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.
Автор «Философии войны» был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и Самбро-Маасская. Только они могли, по его мнению, «тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо». В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.
Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.
Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт «сокрушит ярость тиранов» и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.
И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.
В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.
Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, – гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.
Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый «левый» из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев. Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.
Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах. Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитану-адъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.
Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды. Благодаря своему знанию Востока и восточных языков – арабского, турецкого, да к тому же и английского – он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Сулковскому не дано было разделить радость Домбровского, но в дни Кампо-Формио он наверняка разделял его отчаянье. И ведь оба, подавленные и разочарованные, все же пошли дальше за Бонапартом. Иначе и не могло быть. Вооруженные силы революционной Франции в сочетании с гением ее выдающегося полководца были в то время единственным шансом «возрождения свободной Польши».
Шимон Ашкенази в своем труде «Наполеон и Польша» описывает незабываемую сцену. 27 октября – через десять дней после Кампо-Формио – Домбровский повел легионы на новые квартиры в Феррару. Вымотанные и хмурые легионеры угрюмо тащатся, как в похоронной процессии. Подле Падуи они встречают карету, окруженную всадниками. В карете Наполеон и его жена Жозефина, которую обожающие звонкие эпитеты парижские газетчики уже успели окрестить Мадонной Победы (Nortre Dame de ja Victoire).
Бонапарт останавливает колонну и обращается к польским легионерам с кратким приветственным словом. «Он советовал не терять ни бодрости, ни веры в то, что они когда-нибудь благополучно вернутся на родину». Мадонна Победы еще эффективнее демонстрирует свое расположение к обманутым легионерам. Она срывает со шляпы мужа генеральский плюмаж и раздает его перья на память польским офицерам. Оказывается, добрым словом и красивым жестом у поляков можно добиться всего, в особенности, если они находятся в бездыханном положении. Одаренные перьями штабисты в один момент обретают веру в полководца, который так жестоко обманул их надежды. «Оживленные офицеры после его отъезда поклялись, что верно прослужат три года в легионах и будут ждать лучшей доли». О реакции рядовых легионеров на приветственную речь полководца и его плюмаж историк не упоминает.
Спустя несколько дней после этого эффектного примирения с Домбровским и легионами Бонапарт выехал на ратификационный конгресс в Раштадт. Сопровождал егo другой обманувшийся в надеждах поляк – Юзеф Сулковский. Из Раштадта полководец и адъютант вернулись в Париж, чтобы совместно заняться подготовкой, к новой военной кампании.
Победитель Итальянской кампании свершил триумфальный въезд в столицу 6 декабря 1797 года. Толпы парижан приветствовали его с неподдельным энтузиазмом, потому что триумф, который создал Франции этот невзрачный Генерал с несколько странным именем, превзошел самые смелые ожидания. Австрийский император й все князья империи были вынуждены официально признать Французскую республику. Из Италии выкачали 20 миллионов франков военной контрибуции. Перед восхищенными глазами жителей Парижа следовали бесконечные вереницы повозок, нагруженных бесценными произведениями искусства из Пармы, Флоренции, Рима и Венеции, которые оценивали в 200 с лишним миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, удвоили французский флот. Тулонские эскадры безраздельно господствовали в Средиземном море, в Адриатике и Леванте. Перед Лионом, Провансом и Дофине, после того как были открыты большие ворота Альп, появились неограниченные возможности для торговли.
Директория принимала участие во встрече победителя с показным радушием, за которым таился страх за свое будущее. Бонапарт отнюдь не старался рассеять тревогу «трусливых адвокатов». По случаю торжественного вручения правительству документов о заключении мира он произнес перед Люксембургским дворцом речь, которая буквально парализовала директоров.
«Вручаю вам этот трактат, подписанный в Кампо-Формио, ратифицированный императором, – кратко сказал он. – Мир этот обеспечивает свободу, счастье й Славу Республике. И если счастье французского народа будет зиждиться на лучших органических законах , вся Европа станет свободной…»
После этой недвусмысленной критики не только правительства, но и формы правления Директория решила как можно скорее выпроводить из Франции небезопасного генерала. Еще во время его пребывания в Раштадте был издан декрет, назначающий его командующим экспедиционной армией, которая должна была нанести удар Англии. Теперь же спешно началась пропагандистская подготовка новой военной кампании. Торжественный бал, устроенный через несколько дней в честь итальянского победителя, носил уже явный характер антианглийской демонстрации. «Во всех пригласительных билетах лиц, являющихся на бал, просили не пользоваться для своего наряда никаким предметом английского производства».
Бонапарт послушно принял новое назначение. Сразу же после окончания приветственных церемоний он наглухо отгородился от восторженных парижан и заперся в своей частной квартире на улице Шантерен, занявшись исключительно планами будущей кампании. Но эта покорность воле Директории отнюдь не означала отказа от честолюбивых политических замыслов. Одним из первых, кто узнал об этом непосредственно из уст Бонапарта, был самый частый гость в тихой вилле на улице Шантерен – капитан Юзеф Сулковский.
Спустя недолгое время после торжеств перед Люксембургским дворцом полководец доверил адъютанту, что он имел в виду, говоря о счастье французского народа, зиждущемся на лучших органических законах, и еще объяснил, почему не противится и согласен покинуть Францию в момент своего наивысшего торжества.
«Нам, солдатам, должна принадлежать власть во Франции, – сказал будущий диктатор. – Но чтобы это осуществилось, надо, чтобы Республика была ввергнута в еще больший хаос; надо, чтобы Директория пришла в открытое столкновение с законодательством. Мы будем сейчас следовать дальше, дадим им еще какое-то время действовать, чтобы за это время повседневно возрастала наша военная репутация; рано или поздно мы вернемся и постараемся навести порядок. Тем хуже для республиканцев, если они проворонят свою Республику».
Так звучало второе из антиреспубликанских высказываний Бонапарта, которое – по словам Ортанса Сент-Альбена – «потрясло все существо Сулковского».
Приехав в Париж, Юзеф поселился на улице Люнетт в старом патрицианском доме, принадлежавшем прославленному парижскому часовщику и члену Академии наук А. Л. Брегету. Брегеты много лет находились в дружбе с семьей Вентуре де Паради и сдавали друзьям половину своего дома. В доме на улице Люнетт собирались все таинственные актеры не расшифрованных историей трагедий нашего героя. Именно там работал над своей «Грамматикой берберийского языка» старый мудрый Жан-Мишель Вентуре де Паради, там разыгрывались бурные супружеские сцены между Петром Малишевским и красивой и неверной «египтянкой», там, наконец, расточала свои прелести безымянная и бесплотная «дама, которую он любил».
Но во время своего третьего пребывания в Париже Юзеф, пожалуй, мог не очень-то много времени уделять любви и дружеским визитам. Его постоянно вызывали на улицу Шантерен, где он по многу часов в день занимался подготовкой новой военной кампании Бонапарта.
Насколько напряженными были эти рабочие совещания с полководцем, можно судить по дневниковой записи князя Михала Клеофаса Огиньского, который был тогда проездом в Париже и часто встречался с Сулковским.
«…Сулковский был единственным адъютантом генерала Бонапарта и почти не покидал его. Он говорил мне… что Бонапарт выбрал себе небольшую квартиру, очень скромно обставленную, и большую часть времени проводит среди географических карт, которые раскладывает на полу своего кабинета, и, ползая от одной к другой с компасом и карандашом в руке, вычерчивает планы кампании, подготавливает проект высадки в Англии или экспедиции в Египет. Выходит он редко, видится мало с кем, иногда ходит в театр, где устраивается в зарешеченной ложе, и чаще всего возвращается к себе в девять вечера, чтобы читать и работать при свете лампы до двух-трех часов пополуночи».
Помимо участия в штабной работе, командующий поручал своему образованному адъютанту и другие специальные задания. Так, он доверил ему окончательную редакцию оперативных планов английской экспедиции, поручил подобрать военную библиотеку, содержащую все книги по тактике, требовал представлять ему подробные извлечения (pr?cis) из различных ученых трудов и т. д. и т. п.
Но всепоглощающие обязанности адъютанта не могли помешать Сулковскому продолжать собственную научно-литературную работу. Сразу же по приезде в Париж он сел за книгу, в которой собирался сформулировать окончательные выводы, продиктованные опытом шести военных лет. Подробное содержание и дальнейшая судьба этой книги нам не известно. Вероятно, она пропала вместе с другими рукописями, оставленными Малишевскому. Упоминает о ней походя лишь Ортанс Сент-Альбен, называя ее «Философией войны». Работая над этой «Философией войны», Сулковский наверняка должен был не раз мысленно подвести итоги своим практическим достижениям. А итоги эти были явно неутешительными.
Во время первого пребывания в Париже в 1793 году двадцатитрехлетний политический эмигрант дерзко провозгласил миру, что он «прославится подвигами» и станет во главе армии. И чего же он добился к 1798 году?
За окном брегетовского дома ликовала парижская улица. Там пели песни о «подвигах» генерала с улицы Шантерен. Газеты писали о величайшей победе в истории Республики.
А ведь он тоже участвовал в этой победоносной кампании. Принимал участие почти во всех ее сражениях, рисковал собою и был ранен, воевал смелее других солдат и командовал получше других офицеров. Но «о славе подвигов» его не знал никто, кроме немногочисленной кучки штабистов. С длившейся полтора года войны он вернулся скромным капитаном. Для офицера, которого еще в 1792 году представили к званию майора, это должно было быть чрезвычайно обидно.
Во время второго пребывания в Париже в 1796 году молодой дипломатический агент восточной службы, добивающийся зачисления в армию, засыпал различные отделы министерств мемориалами касательно Польши. В одном из этих мемориалов он в патетических словах выразил основной пункт своей политической программы:
«О моя дорогая отчизна! Когда я увижу в каждой твоей деревне вместо позорного столба посаженное древо свободы?! Когда увижу в руках исполняющих закон чиновников символ мира, заменивший то орудие порки, пред коим и доселе дрожат шесть миллионов невольников?! Время это уже не столь отдаленно; все яснее занимающийся рассвет эпохи придает нам уверенность в приближении его. Сколь же огромной станет сила народа, когда он познает свои права…»
В январе 1798 года мечты, выраженные в этом оптимистическом мемориале, казались уже более отдаленными и более трудными для осуществления, чем когда-либо вообще.
Франко-австрийский мир прекратил все вооруженные действия в Европе Существование близкого сердцу Юзефа валашско-молдавского легиона, который должен был поддержать восстание в стране, окончилось отчаянной и кровавой партизанской авантюрой генерала Иоахима Дениски. Письма, приходящие из Галиции, сообщали о преследованиях и казнях патриотов. Галицийские и силезские мужики, из которых некогда сформировался «пробный польский батальон», сейчас мерзли и голодали в Северной Италии, ожидая, пока правительство Цизальпинской республики согласится возобновить контракт с легионерами. Им и дела не было до офранцузившегося организатора «пробного батальона». Все их чаянья, надежды и стремления выражались в песне: «Марш, марш, Домбровский, в край родной наш польский!..»
В эти зимние вечера 1798 года огромная тень генерала Домбровского должна была неоднократно заглядывать в комнату на улице Люнетт. Подводя окончательный итог шестилетней военной деятельности, Сулковский не мог обойти молчанием своего спора с творцом легионов.
Автор «Философии войны» был противником итальянских легионов не только по личным и политическим убеждениям, но и как военный специалист. Одаренный талантом незаурядного стратега, он с начала своей штабной работы привык видеть войну в крупном плане. Основными элементами его стратегических построений были три мощные армии республики: Итальянская, Рейнская и Самбро-Маасская. Только они могли, по его мнению, «тиранов ярость сокрушить без страха, неся свободу до Невы от Тахо». В легионы на цизальпинском жалованье он не верил, считая их случайным и несерьезным предприятием.
Но, отстаивая свою теоретическую правоту, он одновременно должен был ощущать чувство горького одиночества и полного отчуждения, так как именно к этой маленькой, несерьезной польской армии, обманутой и бездействующей, устремлялся сейчас, как к последней надежде, взор всех поляков, вне зависимости от разделявших их политических убеждений.
Мне кажется, что в январе 1798 года Сулковский чувствовал себя чужим и со своими антибонапартистски настроенными друзьями: Петром Малишевским, генералом Бернадоттом, генералом Жубером и другими. С этими людьми его связывала явная общность политических убеждений, и так же, как они, он боялся цезарианских притязаний корсиканца, но только у него было одно невеселое преимущество перед ними. Будучи долгое время ближайшим соратником полководца, он лучше их оценивал его военный и дипломатический гений, был в высшей степени увлечен Бонапартом как солдат и военный теоретик, в течение трех лет он вынашивал в себе несокрушимую уверенность, что именно Бонапарт «сокрушит ярость тиранов» и ч го от него будет зависеть существование независимой Польши.
И посему он по-прежнему оставался с этим человеком, который с циничной откровенностью раскрывал ему свои антиреспубликанские цели. Как республиканец и революционер он ненавидел его, но как поляк не мог от него уйти.
В начале февраля 1798 года генерал Бонапарт совершил инспекционную поездку по воинским частям, размещенным на побережье Северной Франции. В карете генерала находились три человека: Бурьен (его личный секретарь и ближайший друг), Лани (впоследствии маршал империи) и Юзеф Сулковский. Многодневная инспекция выявила неудовлетворительное состояние подготовки к вторжению и серьезные нехватки в снаряжении. Это вынудило Бонапарта изменить военные планы.
Возвратившись в Париж, командующий Английской армией предложил Директории отказаться от намеченной кампании. Одновременно он предложил идею, разработанную им с Сулковским еще в Пассарьяно, – гигантский план захвата Египта, завершения строительства, начатого еще фараонами Суэцкого канала и выхода к Индии.
Новый план из-за его авантюризма и огромных расходов первоначально встретил решительное сопротивление Директории. Когда разъяренный Бонапарт пригрозил отставкой, самый «левый» из директоров, Ребель, предупредительно подал ему перо. Но до отставки не дошло, так как восточная авантюра чрезвычайно отвечала интересам крупных французских торговцев и судовладельцев. Энергичное посредничество министра иностранных дел Талейрана сломило сопротивление Директории. 5 марта 1798 года план египетской экспедиции получил официальное утверждение.
Примерно в это же время Сулковскому была оказана великая честь. Только что назначенный командующий Итальянской армией генерал Массена предложил ему должность начальника главного штаба. Предложение это, о котором по совершенно непонятным причинам умалчивают все польские биографы Сулковского, пожалуй, лучше всего свидетельствует о его исключительных талантах. Правда, в Европе царил мир, правда, после Кампо-Формио численность войск в Италии значительно сократилась, тем не менее предложение возглавить тактическое руководство армией, сделанное молодому капитану-адъютанту иностранного происхождения, являлось фактом, не имеющим прецедента в истории французской армии.
Но Юзеф предложения Массена не принял. План египетской экспедиции явно пробудил в нем новые надежды. Благодаря своему знанию Востока и восточных языков – арабского, турецкого, да к тому же и английского – он был еще более необходим Бонапарту, а следовательно, усиливалось его влияние на полководца, тем более что главным переводчиком и личным секретарем Наполеона был назначен Жан-Мишель Вентуре де Паради.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21