– Да, он так это представляет…
– По правде сказать, для того, чтобы убить Бержере, он вполне мог обойтись и одной правой. Достаточно было упереться грудью в спинку кресла, чтобы оно не повернулось и не помешало нанести удар. У него не было надобности удерживать кресло рукой. Вспомни, ты ведь сам обнаружил на спинке кресла вмятинку, оставленную, возможно, пуговицей, пуговицей с пиджака. А Штут вообще обычно сидел на стуле, так что все было еще проще, тут левая рука и не требовалась, ведь можно было не опасаться, что стул повернется. Удар он наносил правой рукой. И, судя по результату, глаз у него верный.
– Допустим. Но как он мог одной рукой переложить Штута в коляску?
– Он мог убить его уже в коляске. И потом, как ты сам сейчас изволил заметить, ведь лишь сам Жан де Латест утверждает, что не владеет левой рукой, но так ли это на самом деле?
– Но мы категорически не можем предъявить ему обвинение, а раз так – нам будет трудно заставить его пройти медицинскую экспертизу, чтобы узнать это. И все же из всех, кого ты включил в список подозреваемых, он – самый серьезный. Тем более что в то самое время, когда было совершено преступление, он находился возле уборной Штута и вначале отрицал это.
– Но у меня есть еще один серьезный кандидат, – продолжал Патон. – Журналист.
– Жан Рейналь?
– Да, Жан Рейналь. Я побывал у него. Ему не удалось представить мне убедительные доказательства, что в тот вечер, когда убили Бержере, он не был в Цирке-Модерн.
– Но… ему-то чего ради убивать?
– Вот это совершенно непонятно. И именно это меня больше всего занимает. Я не верю в убийство без мотивации. Я хотел бы узнать, почему Жан Рейналь мог бы убить этих двух человек. Чтобы обокрасть их? Маловероятно. Чем больше я думаю, тем больше прихожу к выводу, что обе кражи были инсценированы для отвода глаз. Значит, дело здесь в чем-то другом.
Патон не спеша закрыл свой блокнот, потом с иронией взглянул на напарника.
– И вот моя последняя клиентка, единственная, показания которой я не смог проверить по-настоящему. Та, кто, похоже, лжет больше всех… – заключил он.
Ошкорн медленно поднял веки.
– …та, кому надо скрывать больше всех. Наша красавица Преста! – заключил Патон.
– Вот как?
– Да, вот так! Она красивая девушка и, естественно, согласно твоим понятиям, не может совершить преступление. К несчастью для нее, я не так благосклонно настроен по отношению к ней, как ты.
– По-твоему, она могла бы совершить преступление?
– А почему бы и нет?
Ошкорн пожал плечами, потом ответил:
– Преста действительно виновна, но не в убийстве. Она соучастница, но не в самом убийстве, а в каком-то заговоре, потому что она явно пытается сбить нас со следа. Поэтому очень важно как можно скорее узнать, кого она хочет спасти.
– Тогда мы должны обвинить всех влюбленных в Престу!
– Я не сказал – влюбленных в Престу, я говорю о том, кого Преста любит, это не одно и то же!
Ошкорн снова откинулся в кресле, выпустил длинную струйку дыма, с интересом проследил за причудливыми завитками, пока они не растаяли. Потом, наконец, сказал:
– Вчера вечером я кое-что раскопал. Преста очень дружна с Палем.
Патон расхохотался.
– Я тоже кое-что раскопал. Преста – сестра Паля, если точнее – сводная сестра.
Ошкорн резко выпрямился.
– Сестра? Ты уверен в этом? Она сама тебе сказала?
– Нет! У них, по-видимому, есть основания скрывать свое родство.
– Так как же ты узнал? – несколько наивно спросил Ошкорн.
– Иногда мне случается быть полицейским!
Так, значит, Преста – сестра Паля! Это многое объясняет: ее присутствие на улице Шанталь, ее огорчение оттого, что Паль так подавлен случившимся, ее горячее стремление уговорить его не ходить вчера вечером в цирк. И ее печальный, обеспокоенный взгляд, обращенный на Паля, когда тот наблюдал за игрой Джулиано и Мамута.
Ошкорн все это время подспудно чувствовал, что отношения Паля и Престы немного выходят за рамки просто дружеских. Но, естественно, он относил это на другой счет.
Он проглотил пилюлю. Что ж, Патон выиграл очко. Сам азартный игрок, Ошкорн поздравил его с победой. Но Патон так и не раскрыл своей тайны: откуда он узнал об этом родстве.
– А какую роль это может сыграть в деле? Надо подумать! – сказал он.
– На мой взгляд – никакой. Я просто сказал тебе, что раскопал одну маленькую деталь, но я не придаю ей особого значения. Возможно, Преста в чем-то и виновна, но вряд ли к этому имеет отношение ее родство с Палем. Это разные вещи. Она, к примеру, могла убить Штута в досаде, что он не отвечает на ее чувство… или заставить кого-нибудь убить его.
К большому удивлению Патона, Ошкорн, кажется, принял эту гипотезу: Преста убила Штута. И полицейские долго обсуждали эту версию, взвешивая очевидные побудительные мотивы, ища тайные, заново изучая алиби, представленные молодой наездницей. Потом Патон решил, что он снова вернется к этому вопросу и изучит его более основательно.
– Итак, подводя итог, – сказал он, – мы в деле Штута должны иметь в виду четыре побудительных мотива: кража, профессиональная ревность, просто ревность и, наконец, честолюбие. Первый мотив, кражу, можно отнести ко всем подозреваемым, кроме, по-видимому, мадам Лора. Ревность, обычную человеческую ревность – к мадам Лора и Престе, с одной стороны, а с другой – ко всем тем, кто влюблен в Престу. Профессиональная ревность выводит нас на двух несчастных клоунов, на Джулиано и Мамута. Честолюбие ведет нас только к одному человеку – к Жану де Латесту, который явно жаждет стать директором.
Ошкорн, казалось, слушал рассуждения Патона вполуха. Он думал о Престе. Он снова мысленно видел сцену в уборной, куда перенесли тело Штута. Тогда вошедший Людовико хотел что-то сказать, но Преста взглянула на него, и Людовико промолчал. Мамут, после того как склонился над телом, тоже хотел что-то сказать. Преста бросила на него упреждающий взгляд, и он тоже промолчал.
Ошкорн словно снова увидел Престу – такую, какой она предстала перед ним в первый раз на манеже. Снова славно увидел ее прекрасную трепетную фигурку, в струнку вытянувшуюся на крупе Пегаса, ее в патетическом порыве воздетые к небу руки, ее победную улыбку. Так что же скрывается за этой улыбкой? Какая загадка кроется в глубине этих черных глаз? В чем тайна Престы?..
А Патон в смятении ждал реакции Ошкорна на свои рассуждения.
– И что же ты решил? – спросил наконец Ошкорн.
Ему пришлось повторить свой вопрос несколько раз. Он видел, что его напарник растерян, и это забавляло его. Каждый раз, когда расследование застревало на мертвой точке, Патон впадал в подобное состояние, колебался, предоставляя Ошкорну брать инициативу в свои руки. Но на этот раз он все же решился высказать свое мнение:
– Я думаю, настало время разделить, как обычно, работу пополам. Ты кого выбираешь?
– Никого. Пока не из чего выбирать. Все показания, которые ты собрал, гроша ломаного не стоят. Единственное, что мы знаем наверняка, так это час, когда было совершено преступление. Все остальное – во мраке, как говорил Шекспир.
Патон удивленно посмотрел на него.
– Но ведь надо же что-то делать!
Ошкорн встал и принялся вышагивать взад и вперед по комнате. Минуты две ни один из них не произнес ни слова. Наконец Патон остановился перед своим напарником.
– Нам остается только одно: реконструировать преступление.
– Реконструировать? Сейчас? Да это просто безумие! Это ничего не даст! Мы еще не настолько продвинулись в своем расследовании…
– Согласен! Но лично я все же хотел бы, чтобы они дали представление для нас одних. Конечно, не все представление, только вторую его часть, а именно номер Паля и Штута. Наверняка есть детали, которые ускользнули от нас в тот вечер, но на сей раз мы их не упустим. Ты рассмотрел варианты: убийство с целью ограбления, убийство из ревности, убийство из честолюбия. Но ты не должен игнорировать еще одну возможность: бывают преступления, вызванные какими-то психологическими мотивами, преступления без явных побудительных мотивов!
21
– Я ждала вас, господа, я знала, что вы придете. Если бы вы еще помедлили, я попросила бы позвать вас. Я не могу больше молчать.
Патон от удивления резко отступил и внимательно посмотрел на мадам Лора. Что же такое важное она хочет сказать им? Признаться в том, что убийство совершила она?.. Лицо мадам Лора было, как всегда, спокойно, но круги под глазами выдавали бессонную ночь. До сих пор Патон не принимал всерьез предположение, что преступницей может быть мадам Лора, и поэтому он был искренне удивлен, когда Ошкорн сказал ему утром: «Давай сходим к мадам Лора. У нее наверняка есть что сказать нам. Со дня преступления прошло три дня. Время достаточное, чтобы все обдумать – и что она хочет сказать нам, и что ей хотелось бы утаить».
Ошкорн снова оказался прав. У мадам Лора действительно нашлось, что сказать им. Она ждала их визита…
Итак, Патон приготовился слушать мадам Лора. Нельзя сказать, что эта исповедь разочаровала его, и все же она оказалась совсем не тем, что он ожидал.
Горничная провела их в гостиную в стиле ампир, холодную и строгую, – идеальное обрамление для такой женщины, как мадам Лора. Через полуоткрытую дверь, ведущую в соседнюю комнату, Патон успел увидеть еще одну своего рода гостиную, но обставленную несколько фривольно и как-то особенно по-женски. Перехватив его взгляд, горничная, как ему показалось, смутилась и быстро прикрыла дверь.
Мадам Лора сидела спиной к окну. Лицо ее было в полутьме, руки, довольно пухлые и белые, она скрестила на коленях. Ни колец на пальцах, ни каких-либо других украшений, если не считать цепочки на лацкане ее костюма мужского покроя.
«Как такая достойная женщина могла позволить себе эту унизительную для нее связь? – подумал Патон. – Клоун! Разве можно брать в любовники клоуна?»
Он этого не понимал, а вот Ошкорн не видел в такой связи ничего необычного, он допускал закон контрастов. Он тоже заметил маленькую гостиную и оценил ее кокетливое убранство, светлую мебель, светло-зеленые бархатные занавеси, со вкусом расставленные в высоких вазах цветы. Гостиная в стиле ампир, суровое лицо мадам Лора – это всего лишь фасад. На самом же деле мадам Лора – женщина бесконечно более чувственная, чем ей хотелось бы выглядеть.
– То, что я хотела рассказать вам, господа, – начала она, – не имеет непосредственного отношения к преступлению, но может помочь вам в вашем расследовании. Необходимо, чтобы вы знали, каким был Штут. Он не был человеком мягким, добродушным, бескорыстным, как вам, должно быть, его изобразили. Он был совсем иным. Я не буду говорить о своей связи с ним. Многие не понимали ее. Я не обязана ни объяснять, ни оправдываться, я просто подтверждаю, что она была, и, надеюсь, вы избавите меня от нескромных вопросов на эту тему.
Полицейские промолчали, и она поспешила перевести разговор на другое и рассказала, как стала владелицей Цирка-Модерн.
– Я купила долю Бержере, чтобы вложить деньги и, главное, чтобы рассеяться. Какое-то время меня забавляла роль мецената. Впрочем, как оказалось, цирк – дело довольно выгодное. Но прежде всего я сделала это ради Штута, хотела доставить ему удовольствие.
Ее голос зазвучал немного тише.
– У меня с Штутом разница в возрасте тридцать лет. Вы сами понимаете, это обязывает к некоторым уступкам… Постепенно, не сразу, я передала Штуту значительную долю своих акций, часть их он купил у меня, часть я ему подарила. Он добился такого положения, что во владении цирком стал почти равным мне. Но все-таки главной владелицей оставалась я.
– Об этом кто-нибудь знал? – спросил Ошкорн. – Все, кого мы допрашивали, говорили о Штуте как о директоре цирка, но отнюдь не как о его совладельце.
– Штут стремился стать держателем основного пакета акций, то есть основным владельцем, но на то, – знают об этом в цирке или нет, – ему было наплевать. Истинной и единственной владелицей заведения для всех оставалась я.
– И никто не знал о Штуте?
– Возможно, знал Паль.
– А Жан де Латест?
– Нет, не думаю.
– Короче говоря, для большинства Штут своему посту директора был обязан вашей… как бы это сказать…
Она не выказала ни малейшего смущения и спокойно ответила:
– Именно так! Впрочем, я сама никогда не понимала, почему Штут хотел скрыть, что он владеет значительной долей акций. Как не могла понять и того, почему он на посту директора проявлял так мало власти. Он предоставлял месье де Латесту вести дела по своему усмотрению. А ведь он был человеком очень своевольным, гордым, даже заносчивым. Но я так многого не понимала в нем!
Помолчав несколько минут, она слегка передернула плечами, словно прогоняя тяжелые воспоминания. Потом выпрямилась, взяла тяжелую шкатулку с сигаретами и протянула ее инспекторам. Она сама тоже прикурила от зажигалки, которую поднес ей Ошкорн. А он смотрел, как она курит. Похоже было, это совсем не доставляло ей удовольствия, да и сигарету она держала весьма неумело.
Он уже привык к тому, что свидетели часто вдруг испытывают потребность закурить, спрятаться за легкой завесой дыма, чем-то занять свои руки, которые не знают, куда деть.
– Я вам уже сказала, – снова заговорила мадам Лора, – что Штут был почти равным со мной совладельцем цирка. Ему не хватало только десяти акций, чтобы получить приоритет. Тридцатого сентября, после полудня, мы поспорили с ним именно из-за этого. Штут требовал, чтобы я передала ему эти десять акций. Я отказалась, потому что не хотела лишиться того единственного преимущества перед ним, которое у меня было. Я никогда не питала слишком больших иллюзий относительно того, почему Штут проявил ко мне интерес. Под его спокойной внешностью крылась натура чрезвычайно властная и волевая. В тот день он совсем разбушевался и пригрозил порвать со мной. Вечером, незадолго до начала представления, я зашла к нему в уборную в надежде, что он уже немного утихомирился. Паль гримировался перед зеркалом и вряд ли мог понять, о чем мы говорим, тем более что разговор был довольно коротким. Штут вдруг пристально посмотрел на меня и тихо сказал: «Я так хочу!» В его глазах я прочла такую ненависть, что это озадачило меня. В эту минуту мне вспомнилась другая сцена: несколько месяцев назад – это было незадолго до смерти Бержере – мы вдвоем поднялись на самый верхний ряд. Он склонился над амфитеатром, а я смотрела на него. Его руки буквально впились в барьер. Он жадно смотрел вниз. Он не просто любовался цирком, в его взгляде я прочла вожделение. И вот, вспомнив эту сцену, я вдруг поняла, как бесконечно честолюбив этот человек, и подумала о смерти Бержере. Я поняла, что Штут способен на многое ради достижения своей цели. Возможно, даже на убийство…
Она неожиданно смяла в пепельнице сигарету и продолжила глухим голосом:
– Поймите меня правильно, господа, я не обвиняю. Я просто рассказываю о том чувстве, которое охватило меня в ту минуту. Штут, вероятно, догадался о моих подозрениях, потому что он мгновенно успокоился. Он хотел взять мою руку, но я отдернула ее. Он снова посмотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало страшно за себя. О, я понимаю, это было смешно! Что он мог мне сделать? Но его ненависть снова тут же испарилась. Возможно, это была просто мимолетная вспышка гнева. Он взял себя в руки, успокоился и с грустью сказал мне: «Чего вы опасаетесь? Клянусь вам, это ничего не изменит в наших отношениях! Но я хочу этого приоритета. Я жажду его всеми фибрами души, потому что это будет мой реванш. Некогда я слишком много страдал в этом заведении! То, чего я добиваюсь, ничем не грозит вам, а для меня… для меня это будет означать мой триумф, мой реванш судьбе, потому что только так я мог бы отомстить человеку, который принес мне много страданий».
– Этот спор шел в присутствии Паля? – перебил ее Ошкорн.
– Нет. Паль уже несколько минут как ушел. Я вернулась в зал, но, едва войдя в свою ложу, решила поехать домой. В машине я все обдумала. Обуревавшие меня дурные предчувствия быстро рассеялись. Я уже не винила Штута, а винила собственную нервозность, из-за которой я все излишне драматизировала. Приехав домой, я заколебалась в своем прежнем решении. Мне, конечно, не хотелось расставаться с этими акциями, но в душе я уже понимала, что уступлю ему.
И она добавила глухим голосом:
– Я всегда уступала Штуту. Я прекрасно знала, что сдамся, и попросила своего шофера остаться в моем распоряжении.
Потом ее голос зазвучал громче. Она закурила вторую сигарету.
– Я не оправдывала Штута, но понимала его. Некогда он перенес много страданий. Десятилетним мальчиком родители отдали его в этот цирк, где директором тогда был некий Осмон, бывший борец. Осмон обращался с ребенком очень грубо и, главное, часто унижал его. Мюш, знаменитый клоун тех времен, тоже был очень жесток с ним. Штут несколько раз убегал, но отец неизменно возвращал его к Осмону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17