И котенок жалел ее и забо-
тился о ней. Что же это за изба, когда ты один в ней живешь, не с кем
поговорить и поссориться тоже не с кем?
К этому стоит добавить, что котенка очень удивляла та бабочка. Он
точно и не знал, старая ли это его знакомая или новая. Бабочка не
очень давалась, чтобы ее брали в лапы и нюхали. Она залетела в его из-
бу как-то в жаркий полдень, может, спасалась от солнца, потому что ее
белые крылья по краям были словно припалены, а может, пожухли и привя-
ли, пока бабочка искала своего котенка по белу свету.
Жарким полднем она залетела в барсучью нору и уселась на прохладный
нос котенка. Он в ту пору только что пополудничал и рассказывал сам
себе сказку. Потому сразу и не проглотил то, что само просилось в рот.
А только чихнул и повел усом. Бабочка вспорхнула с носа котенка, но
недалеко. Зависла над ним и захлопала крылышками. Котенок моргал глаз-
ками, чувствовал великую любовь ко всему живому. Бабочка ему понрави-
лась. Хоть кто-то объявился, на кого можно положить глаз, кого можно
будет забавлять сказкой.
В таком же игривом настроении, только немного оголодавший, как-то
вышел он из хаты поохотиться. В самой хате все уже было съедено, как
подметено. Никто там, кроме той же бабочки, не летал и не ползал, как,
впрочем, никто не летал и не ползал и вокруг хаты. Кота уже по походке
узнавали соседи и старались приветствовать только издали. А тут появи-
лось какое-то новое существо, которое он до этого не знал. И это су-
щество нисколько не боялось его, спокойно паслось себе на лугу, на его
унаследованной от барсуков цветочной клумбе, на щемяще душной медуни-
це, к которой он когда-никогда сладко припадал, кружило над его чабре-
цом, с которого он утром собирал росу и пил и умывался.
Котенок намерен был наказать нарушителя границ его владений так,
чтобы никому неповадно было это делать. Догнать, придавить лапой, об-
ломать крылья и вдоволь поиграть, как это умеют коты всего мира. И мы-
шам это очень по нраву, потому что игры их, кота и мышей, вечные.
Мотылька должно было постигнуть уже справедливое наказание. Он как
раз зашился в чабрец, когда кот подкрался к нему и придавил лапой. Но
лапа на самом деле поднялась и опустилась, придавив пустоту. Ни в ней,
ни под ней ничего не было. Кот растерялся и припал к земле ухом. Там,
в глубине, что-то сердито гудело и ворчало и была какая-то маленькая
дырочка. Кот, не задумываясь, сунул лапу в ту дырочку. Ее сразу будто
огнем обожгло. Только кот был не из пугливых, но терпеливых. Как гово-
рят, что коту в лапы попало, то пропало.
Он выдрал из земли что-то наподобие воробьиного гнезда с множеством
каких-то маленьких в черных вельветовых рубашечках с желтыми воротни-
ками воробышков. Успел еще перетянуть лапой по тому гнезду, впутаться
в него носиком и лизнуть, попробовать нечто даже более сладкое, чем
медуница. А дальше в носу у него стало кисло. Язык от той безмерной
сладости запылал огнем, начал расти и скоро уже не вбирался в рот. Ко-
тенок еще не знал, что это такое, но, исходя из прежнего опыта, понял,
что вопросы задавать поздно, надо как можно быстрее "делать ноги". И
он сделал. Ноги опередили даже его самого. Они прожгли, прошили наск-
возь хату. Только теперь и в хате ему показалось жарко. Он вылетел из
нее рыжей бабочкой и запорхал над травой, помчался к речке. Обдувал
себя ветерком, но под хвостом припекало, словно кто-то там костерок
развел. Во рту все же было сладко.
Так он познал еще одну великую истину: не все то мед, что во рту
сладит. Не грех заглянуть и под хвост.
На сей раз, уже по собственному желанию, котенок с разбега бултых-
нулся в реку, заверещал и нырнул, потому что, каким бы быстрым на ноги
он ни был, враги его оказались быстрее. Потому что это были совсем не
воробьи, хотя и при крыльях. Лесные шмели. Он избавился от них только
после третьего ныряния, и то когда припал, уже на берегу, носом к реч-
ному аиру, притерся к нему и набрался горечи, которая перебила сла-
дость и душистый запах меда.
Вот так котенок походил в пчеловодах. А впереди ему наречено было
стать еще и космонавтом, как раз тогда я познакомился с ним. Это был
первый космонавт, которого я видел.
Рыжего дикого кота я давно приметил возле своей избы, как перст
одиноко стоящей посреди поля, которое он, видимо, считал своим, а ме-
ня, похоже, захватчиком, оккупантом, потому что смотрел на мое жилище
искоса. Это был еще тот кот. Рыжий со спины и на лицо, словно гонорис-
тый шляхтич в желтой жилетке и в сорочке с белым воротничком, всегда
при белых перчатках под самую грудь. Он с презрением обходил стороной
деревенские избы, не делал и шага ни в какой двор. Только лес, только
луг и берег реки, где простор и воля. Там он добывал и хлеб свой на-
сущный.
Я никогда не видел его в праздности, на отдыхе, чтобы он расслаб-
ленно и лениво прилег на траве или песке на берегу реки и грел на
солнце свои бока. Все что-то похаживал, вынюхивал, раскапывал лапами.
И когда даже поднимал вверх голову, смотрел на солнце не без крестьян-
ского извечного вопроса: что бы еще сделать? Столько непредсказуемо
кошачьего, дикого было в извивах его лоснящейся шеи, столько челове-
ческого в заглублении морщин на высоком лбу и в прижмуренных глазах.
Кот был очень лобастый, головастый, глазастый. Мне бы такую разумную
голову, такой лоб и такие глаза. Я бы только плевал в белый свет, как
в копеечку, которой больше нет, плевал бы и ничего не делал. Раз плю-
нул - копеечка, второй - может, и доллар. Оплевал бы всю землю, как
оплевана она сегодня другими, и головастыми, и совсем безголовыми.
В тот день на ржаной стерне, возле онемелой ветряной мельницы, на
поле, источенном мышами со всего белого света, кот вышел на охоту. И
охотился не на какую-нибудь жалкую, достойную лишь презрения мышь, а
на дичь видную, крупную - полевую куропатку, которая на том же ржище с
выводком своих птенцов тоже вела охоту. Чистила на зиму поле, подбира-
ла каких-то жучков, паучков и уроненное на дол комбайном зерно.
Сплошь одни охотники сошлись на поле жизни возле старого, просве-
ченного солнцем, с обвисшими крыльями ветряка. В траве и в норах копо-
шились, запасали себе на долгую зиму зерно мыши, закапывались в землю,
как на тот свет отходили, черви и жабы, в предчувствии холодов накиды-
вал на свою земляную хату шапку крот. Что-то поклевывали в поле вороны
и сороки. Земля спешила одарить, насытить всех и казалась немного ви-
новатой оттого, что на ней застыл в неподвижности и ничего не делает
старый ветряк. Напоминание и памятник былой жизни. И старый ветряк,
казалось, тоже чувствует свою вину. Он бы, может, и хотел присоеди-
ниться ко всем или скрыться с глаз долой от этого беспокойного работя-
щего люда, не казаться совсем уж ничего не стоящим дряхлым стариком,
дармоедом. Но его ноги навсегда приросли к земле. И ветряк только ти-
хонько и немощно жаловался ветерку, как тяжело ему с щелями в крыльях
жить на этой чужой земле.
Я тоже был охотником на том поле. Охотился за своим невозвратным
прошлым. И был еще один охотник в высокой голубизне неба. Только преж-
де времени он старался не обнаруживать себя. И я не видел его. Мой
взгляд был прикован к земле, я наблюдал за котом, полнился его азар-
том, охотничьей страстью, ни одному охотнику не ведомой ловкостью.
Кот, словно памятник, то прорастал из поля, с подрезанной ржавой стер-
ни, то сливался с ней и надолго застывал в неподвижности, то припадал
к земле, прятал среди ржища рыжую свою спину. Неожиданно, высоко поды-
мая белые, вздернутые до груди перчатки лап, делал шаг, второй вперед
без шороха и звука. Ступал так, что казалось, шагает он по воде и бо-
ится замочить ноги. Ни одна травинка не шелохнется, не вздрогнет под
ним, не задрожит зеркало воды, даже тень на нее не ляжет. Можно было
задохнуться от такого чуда, от того, как вкрадчиво может ходить по
земле птичья смерть, вообще любая смерть. И, каюсь, мне нисколько не
жаль было куропатки, на которую нацелился охотничий кот.
Он уже почти вплотную приблизился к куропатке. Мне невтерпеж было,
хотелось закричать, предупредить ее. Но я молчал, потому что в ту ми-
нуту был рыжим охотничьим котом и жаждал куропатки, ее тела и крови.
Изготовился прыгнуть и взвел на прыжок кота. Но тот так и не прыгнул.
Распластался перед самым ее клювом, в онемении вытянутой вперед шеей.
Как ни далеко это было от меня, на какое-то мгновение показалось, что
я вижу птичий желтый и бестрепетный глаз. В нем не было ни тревоги, ни
беспокойства. Покорность и покой. Извечный покой высшей мудрости и
подчинения неизбежному.
Может, кот обладал даром гипноза, может, еще каким-то даром, не
знаю. Но куропатка не сделала даже и попытки спастись. Она стояла,
свесив долу крылья, ждала. И кот прибрал ее. Схватил и припал к ней
лобастой головой. В то же мгновение, когда это свершилось, состоялся и
последний акт драмы. С неба обрушился еще один охотник, будто в подт-
верждение тому, что охота на земле не знает ни конца, ни перерыва. Ку-
ропатка охотилась за жуками и козявками, кот стерег ее. А за ними обо-
ими следил с неба старый, с серым отливом пера коршун. В этой их игре
я был сторонним наблюдателем. Прохожим на вечном пиру жизни.
Кто-то, видимо, так же потусторонне и невидимо, ведет и наш челове-
ческий пир и праздник. Нам только кажется, что это мы сами наполняем
чару крови своей, давим и крошим друг друга. А на самом деле мы только
поднимаем ту чару и пьем. А тамада на нашем пиру совсем иной. И это он
утверждает, что горько, когда нам кажется совсем наоборот. Сладкое
только мгновение. Мгновение, когда наш глаз повернут на себя и вдаль.
Но нам не дано знать об этом. Тем, может, мы и счастливы. Счастливы
своей слепотой. Тем, что мгновение - наплыв смерти считаем жизнью. И
небо и земля - только саван и саркофаг нам. Солнечный луг - прощальный
поцелуй, ласка и милосердие всемирного глаза того, кто ведет нас от
исхода к исходу, того, кто пригласил нас поднять чашу жизни, выпить и
успокоиться, потому что больше все равно не поднесут. Кому-то приятно
видеть нас на том пиру, приятно и попрощаться, чтобы мы уступили, дали
место другому, новому, может, лучшему, чем мы.
Коршун подхватил кота, пробежал несколько шагов по ржищу, оттолк-
нулся от земли и устремился в небо. Кот все еще обнимал куропатку, об-
нимал, припав пастью с четырьмя выдававшимися вперед белыми клыками к
ее горлу. Драл когтями, зубами и в небе, присасывался, пил живую
кровь. Как только что на поле куропатка, не делал никаких попыток из-
бавиться от когтей коршуна, словно не слепил ему глаз прощальный кивок
солнечного луча.
В небе кружили пух и перо. И летел коршун, и летел кот в его ког-
тях. И все вокруг было тихо и покойно. Коршун, кот и куропатка были
уже куда выше крыльев старого ветряка. И может, скоро-скоро синяя
бездна голубого неба поглотила бы их. Только кот неожиданно выпустил
из лап куропатку. Безголовая, она упала у моих ног, кропя и без того
красное ржище. Упала и быстренько побежала в направлении, в котором
минуту-другую назад исчезли ее сироты-дети.
Кот, мне показалось внизу, проследил в своем полете место, где
окончился ее бег. Только после этого стал раздирать клыками живот кор-
шуну, а лапами с оголенными когтями тянулся, метился ему в глаза. Кор-
шун явно не ожидал такого. Он запокачивался в синем небе, словно челн
на волнах. Вытягивал шею с крючкастым клювом, тянулся к солнцу, будто
стремился зацепиться за него.
Но охотничий кот не сдавался. Даже в когтях коршуна, в незнакомом
ему просторе неба он боролся за свою жизнь. И с земли я видел, чувс-
твовал, сколько в нем неукротимой дикой природы, какая могучая жажда
жизни. Кружит по ветру, летит на землю его шерсть, кропит землю его
кровь, а он в синем небе, будто уже на том свете, сражается. Сражается
с небом, солнцем, с самой смертью.
И он победил смерть. Может, коршун изнемог или же кот достал лапой
до его глаза, только коршун перекувырнулся в небе, сложил крылья и
камнем пошел на землю. Я думал, что камнем он и вобьется в землю вмес-
те с котом. Но коршун выпустил свою непослушную добычу из когтей. Про-
должал падать еще какое-то время, когда кот уже отдалился от него, по-
том опять обрел равновесие и опору, распрямил крылья, сделал полный
круг над обескрыленным ветряком и потянул в приречные заросли кустов,
наверно, зализывать раны и думать, что же с ним произошло.
А дикий кот, кровавя небо, плыл по тому небу самолетом, распушил
только длинный хвост, видимо, руля им, развесив усы и широко разбросав
лапы. Красиво летел, несмотря ни на что, словно всю свою жизнь только
тем и занимался, что летал. Как некогда, в начале своей жизни, плыл по
реке, перебирая лапами. Перекувыркнулся через голову и покатился по
колкой стерне, как футбольный мяч. Само небо сыграло им в футбол, вре-
зало ему за то, что он посягнул на него.
Я подбежал к коту, думал, что он мертвый. Но кот прочно стоял на
всех своих четырех точках на земле и опирался о нее пятой - хвостом.
Стоял, словно ничего и не случилось. Только пристально смотрел на не-
бо, будто упрекал его, а может, благодарил.
- Понравилось? - ядовито спросил я его. - Рожденный ползать...
Но кот даже искоса не повел глазом. Высоко вздымая лапы, словно
продолжая охоту, неровным шагом, будто никогда не ходил по земле и те-
перь только учится ходить по ней, кот подался прочь от меня. И крова-
вый его след затерялся, исчез в траве. Но на прощанье я успел сказать
ему:
- Что, окирпичили, брат, и тебя? За все на свете надо платить. Пла-
тить небу. Ты думал, на свете только простор и воля? Теперь мы с тобой
оба окирпиченные. И не разминемся, никуда друг от друга не денемся,
потому что оба мы только странники и бродяги в этом мире. Прохожие.
Кот возвысился над травой, повернулся ко мне, оглядел одним глазом,
второй был зажмурен, и что-то промяучил, кажется, промолвил:
- Поживем - увидим.
- Нет, не разминемся. Обязательно встретимся, - проговорил я уже
полю и небу, потому что кот исчез, растаял, как дым или призрак. Был
он или не был? Может, это мне только привиделось, как привиделась мне
и моя призрачная жизнь? Было ли все это, видел ли я это своими глазами
или только бредил наяву? Потому что просила, стенала душа прозрения,
быть всюду, слушать и видеть и через это сохраниться, остаться.
V
Было или не было, я не знаю и сегодня. На душе только светлое и ще-
мящее воспоминание о бесконечности дня, который длится и длится. И в
тот бесконечный день опять пришел ко мне дикий кот. Раны его уже зажи-
ли. Там, где клочьями была ободрана шкура, наросла новая, молодая, и
шерсть на ней светлее. Одно только это и напоминало о побоище кота с
коршуном. Это и некая задумчивость, сожаление, притаенные в глазах. Он
словно все время прислушивался к самому себе и еще почему-то часто
посматривал на небо, будто просился снова туда.
Мы встретились. Вилась и падала под рубанком сосновая стружка. Я
строил себе хату. Зачем я строил себе хату? Знал бы это я сам. Приста-
нище у меня было, крыша над головой и теплая печь. И все же кто-то или
что-то принудило строиться вновь. Начал и увлекся, как увлекает первая
любовь. Увлекся заботами, лесом, своими руками, тем, что они на что-то
способны. И не я возводил ту хату, она строила, перестраивала меня.
Через эту свою новую хату я по-новому смотрел и на мир. Сквозь новые
двери, через свежепрорезанные оконницы, через ломкий на солнце и при
свете луны треск молодого белого мха из верховых клюквенно-журавинных
и журавлиных болот, под душистый запах хвои, боль и ломоту в пояснице.
Недаром мудрые люди говорят, в смутное и неопределенное время над-
лежит строиться. А время было смутное, страшное.
Над моей отчизной восстала звезда Полынь, обринулась на леса, поля
и воды. И стали воды горькими. Леса - человеку и зверью ненужными и
пугающими, чужими и отравными поля. Стала земля родить лебедой, крапи-
вой да кроваво-красным чернобыльем. Оттого коровы телились телятами с
двумя головами, люди рождались без рук, без ног, а где-то, говорят, и
без головы и ушей, как те медянки моего детства, рыбы - без глаз и
ртов, сыроежки перекинулись в поганки. Благословенные белые аисты-бус-
лы, будто хищные коршуны, бросились поедать не лягушек и ужей, гадов
болотных, а стали красть из людских подворьев цыплят. Черные буслы,
что испокон века таились в глуши болот и лесов, начали выходить из
них, пугать глаз людской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10